Ларец - Елена Чудинова

— Собери мои ниточки, сделай милость, — скороговоркою произнесла Надёжа, перебрасывая суму Параше. — Уж после доплетем…

В отличие от Надёжи, сломя голову полетевшей к службам, Мелания удалилась не спеша, но даже не взглянув больше на Парашу. Зато Параша не отрывала глаз от ее ссутуленной спины. Гадина, ах гадина! Ну ничего, вот тебе ступенечка впереди, ох и расквасишь ты сейчас свой длинный нос! Нутко подошвой о скользкой краешек… Вот-вот-вот… Хлоп!

…Мелания не упала, даже не споткнулась. Худая, наглая спина ее как ни в чем не бывало плыла прочь. Параша ощутила странную тоску, вроде тошноты. С ней что-то не так, сильно не так. Испуганный взгляд девочки скользнул по разбросанным в траве моточкам. Надо собрать. Страшно… Параша осторожно подняла руку: рука слушается, вот пальцы поднимают железный крючок. Глаза видят… вон, как блестит радугой просыпавшаяся из мешочка бисерная крупа… Стукнуло, упавши, задетое локтем полено. Она слышит. Что же тогда отказало, что-то такое, что всегда с нею, как зренье и слух… Она хотела, чтоб Меланья упала. Та должна была поскользнуться. Неужели… ну да, здесь святая земля в круге стен. Вот оно что.

Параша зябко обхватила руками плечи: какой беспомощной, хуже, чем слепой или глухой, она себя ощутила… За три года, что минули со смерти бабки, дар сделался частью ее самой. Три года — огромный срок для ребяческой жизни, и Параша привыкла чувствовать, будто всегда, сколько живет, умела заговорить руду, унять лихорадку, учуять под землей воду. Небольшие зловредства тоже удавались сами собой: напустить на человека икоту или спотычку было Параше так же просто, как задуть свечу или сорвать цветок. Ну чего четвертую седмицу валяют дурака Нелли с Катькой? Она не хочет, не хочет здесь оставаться так долго!

— Да ты плачешь, касатка? — Марфуша присела на корточки рядом с Парашей. — Что сестрица Мелания Надёжку прибила? Не стоит того. У нас игуменья-мать добрая, в другом монастыре и покалечить могут, коли не угодишь. У нас все знают, мать Евдоксия калечить не позволит.

— Так это ж она мне назло, я ей не нравлюсь, — обиженно сказала Параша, потихоньку успокаиваясь. Тоска отступила. — Вот и била бы меня.

— И, касатка… Ты ж родителей любимая дочь. А Надёжа, как и я, сирота Пугачевская. Папенька ее, вишь, чиновником был в Симбирске, да низкого ранга, не дворянского. Злодеи-то его с женою да старшими детьми согнали в подпол да и затопили, нарочно канавку от колодца рыли. Кто ж за нее заступится? И то щастье в обитель-то попасть. Надобно терпеть.

— А Меланья чего такая?

— Да в девках пересидела, касатка, вот с приданым и попала в монастырь. Недолго послушницей-то пробудет, скоро постриг. Э, грех какой! Ты, милая барышня, забудь, гадость я сказала. Никого нет нещастней тех, кто не по сердцу в монастырь попал. А ты глазоньки-то утри, да волоса пригладь. Святая мать за тобой послала.

— Небось письмо родителям спрашивает? — Параша поднялась. — Я ужо написала, возьму показать.

— Про письмо не сказывала, ты лучше поторопись. — Марфуша улыбнулась. — Вроде как гостинцы тебе из дому.

Дорога в покой со странными иконами была уж Параше хорошо знакома. Из сеней оказалось слышно, что княгиня не одна. Параша заглянула из-за занавеси. Диктует ли, а то разговаривает с кем. Расхаживает по комнате, присела, поднялась опять… Параша заколебалась было, стучать или помедлить.

— Душа скорбеть не устанет, а куда денешься? — звучным, грудным своим голосом говорила княгиня. — Изволишь рассудить, отче, как отрезали у меня в казну две рощицы, так своих дров недостает, хоть покупай. А денег где взять? Сейчас сентябрь на подступе, в обители благолепие да радость. То ли будет в ноябре. По уставу сестрам меха не положены, кутаются в кельях козьими платочками, а все одно пробирает до костей. Трех инокинь минувшей зимой схоронили.

Параша решилась наконец постучать, и стук ее опередил мужской мелодичный голос, отозвавшийся в ответ. Сам собеседник игуменьи не был Параше виден из-за косяка.

— Сердце благородное не должно чувствовать огорчений. Ныне век мирских страстей, но надлежит ждать и молиться, ибо все возвращается на круги своя.

— Входи! — крикнула в переднюю княгиня. — Прости, отче, вот и наша Елена, надеюсь, не за нею ты еще приехал. Ну, что ты мешкаешь, дитя?

Начиная в ужасе догадываться, Параша вошла, не чуя под собою ног.

— Родители, понятное дело, соскучились, но не настаивают, — из неудобных безспиночных кресел навстречу Параше поднялся отец Модест. Отец Модест, в обыкновенном своем белоснежном парике, в шелковой рясе смарагдового цвету. Перед тем как вошла Параша, он кушал кофей из парадного игуменьиного сервиза — белого, расписанного гирляндами из мелких розанов. Одну такую чашку, немыслимо тонкую, Параша уже умудрилась разбить неделю назад.

Вот и все. Случилось страшней некуда, как раз, когда Параша успокоилась и устала бояться. Через мгновение начнется сплошной ужас. Сейчас поп закричит: «Это не она!!» Параша зажмурилась.

Темнота молчала.

— Ну, Елена, отчего ты не здороваешься с батюшкой? — недовольно произнесла где-то рядом княгиня. — Экая, право, дикарка.

Параша открыла глаза и столкнулася взглядом с отцом Модестом. Какие черные у него глаза, не добрые и не злые, черные, как глубокая яма, в которую можно упасть с головой, черные, как смерть… Параша словно уже падает в них, такие они огромные на неподвижном, безмятежно-спокойном лице.

— Что же, здравствуй, Нелли, — сказал отец Модест.

Предшествующая настоятельница Зачатьевской обители, также носившая по обычаю имя Евдоксии, погребена была в резном теремке из черного, необычайно прочного камня (Кирилла Иванович сказал бы, что это диабаз). Состоял теремок из горницы с маленькими окошками, где, собственно, и находился гроб, и двух по бокам крытых пристроечек об одну стену. На черных стенах красиво горели иконы, выложенные из цветных стекляшек (Кирилла Иванович сказал бы, что это смальты). Игрушечный этот смертельный домик Параша давно уже облюбовала на кладбище. Забралась она в него и сейчас — забившись в самый дальний угол, между взгромоздившимся на каменные звериные лапищи гробом и стенкой с доброй блестящей Богородицей.

Никогда еще девочке не было так худо. Отец Модест заявился, как раз когда она ощутила свою полную непривычную беспомощность в святых стенах. Растерянность от нежданной слабости сплелась со страхом разоблачения, а третьей прядью этой ужасной косицы явилось тяжелое недоумение — отчего же отец Модест ее не выдал? Неужто обознался вправду? Бывают люди непамятливые на лица, неприметливые… Ежели поп только и помнил, что Нелли Сабурова — светленькая девочка годов двенадцати, и спохватился бы разве, будь Параша чернявой или малолетней? Хорошо бы, ох, как бы хорошо…

Но тут же Параша в десятый раз вспоминала затягивающий в черный омут взгляд священника и понимала: не стоит обманываться, ничегошеньки тот не напутал.