Белые тени - Доминик Фортье

У нее в волосах веточки, передник и колени намокли, а на башмаках налипла грязь.

— Да, спасибо. Что ты здесь делаешь?

— Я прихожу сюда почти каждый день. Это волшебный лес.

— Понятно. Как тебя зовут?

— Милисента.

Теперь у нее сжимается сердце. Конечно же, она дочь той самой женщины. Почему это ей раньше не пришло в голову? А девочка внимательно и серьезно продолжает ее рассматривать. Потом в свою очередь спрашивает:

— А вас как зовут?

— Сьюзен.

И добавляет:

— Может быть, ты любишь горячий шоколад?

Они медленно идут вдвоем к дому Эвергринс. Милисента, которая все замечает, обращает внимание Сьюзен на рощицу в форме медведя, облако такого же серо-голубого цвета, как сойка, идеально круглый блестящий камешек, который она тут же сует в карман, чтобы потом присоединить к своим сокровищам.

В пустом доме Сьюзен ведет ее в гостиную, велит принести шоколад. Мокрые чулки и передник развешивает на каминной решетке, а потом они садятся за низкий столик напротив друг друга. Свернувшись калачиком на бархатном кресле, Милисента говорит:

— Я никогда не была в этом доме, хотя вижу его каждый день.

— Да, правда. Ну и что ты думаешь об этой комнате?

Милисента разглядывает дорогие ковры, мраморный камин, рояль, портреты в резных золоченых рамках, большую хрустальную люстру и отвечает, глядя Сьюзен прямо в глаза, так что та даже не понимает, о комнате ли она говорит или о ней самой:

— Мне кажется, она немножко грустная.

Сьюзен даже не отрицает. Она пододвигает к малышке чашку с шоколадом, продолжая расспрашивать ее:

— Что ты хочешь делать, когда вырастешь?

— Я бы хотела объехать все страны на свете. И звезды тоже. А вы?

Сьюзен в замешательстве. Даже если бы ее жизнь от этого зависела, она не знала бы, как ответить на вопрос. Не желая лгать, она пытается уклониться:

— Ты ведь знаешь, я уже выросла.

— А быть большой — это значит ничего не хотеть?

— Скажи, во что ты любишь играть? — спрашивает Сьюзен, лишь бы не отвечать на вопрос.

Девочка пожимает плечами:

— Я играю на скрипке…

Потом лицо ее освещает улыбка:

— Я люблю книги.

— А-а. Как кстати.

Сьюзен поднимается, берет с низкой этажерки томик в фиолетовой обложке и показывает Милисенте. Девочка без запинки читает заглавие:

— «Приключения Тома Сойера».

— Хочешь взять ее с собой?

— А можно?

— Можно, но при одном условии: когда закончишь читать, ты мне ее вернешь и расскажешь, что о ней думаешь.

Выпив шоколад и надев высохшую одежду, девочка уходит, прижав книгу к груди. Сьюзен смотрит на нее в окно. А потом в ней будто что-то дрогнуло, растаяла ледяная глыба, и она начинает рыдать, выплакивая все слезы, которые в ней остались.

Мейбел идет по городу с высоко поднятой головой, каблучки стучат по тротуару, ноша заставляет ее чуть клониться набок. Эта штука такая тяжелая, что Мейбел вынуждена время от времени останавливаться, ставить предмет на землю, а потом вновь отправляться в путь. Она спиной чувствует направленные на нее взгляды, всем известна скандальная правда: Мейбел Лумис Тодд мало того что обманывает супруга — этого чудесного молодого человека, страстно увлеченного звездами, — но наставляет ему рога с Остином Дикинсоном, человеком дважды неприкасаемым, во-первых, потому, что он Дикинсон, и, во-вторых, потому, что он муж Сьюзен, одной из самых уважаемых особ города, которая столько страдала.

Она слышит шепот:

— Знаете, это та самая женщина…

Она стала той самой женщиной. Теперь, когда она утратила имя, у нее осталась лишь ее книга.

В гостиной она достает из коробки тяжелую пишущую машинку марки «Хэммонд», которую ей дали в пользование. Аппарат весьма внушительный. На станине из мягкой древесины полукружьем расположены тридцать три клавиши с комбинациями цифр и букв. Каждая клавиша соединена с маленьким металлическим молоточком, на конце которого вырезаны буквы, что будут оставлять отпечаток, еще там есть чернильная лента и лист бумаги, он вертится вокруг железного валика.

Она осторожно прикасается к машинке, нажимает на клавиши с буквами, составляющими имя, о котором она мечтает: Мейбел Лумис Дикинсон. Потом склоняет лицо к волшебному аппарату и вдыхает его аромат, смутно напоминающий запах грозы перед тем, как вспыхнет молния, смесь дерева и металла.

Из стопки переписанных от руки стихотворений она берет наугад одно, внимательно перепечатывает и с восторгом наблюдает, как на белом листе проявляются идеально ровные, легко узнаваемые печатные буквы. Это уже слова книги. Она на мгновение останавливается, освобождает страницу от удерживающего валика, осторожно прикасается пальцем к буквам, слегка вдавленным в бумагу. Закрывает глаза, продолжая водить по тексту пальцем. Стихи Эмили теперь может прочитать даже слепой.

Незадолго до этого Хиггинсон велел озаглавить стихотворения.

— Выбирайте по преимуществу слово, которого в самом стихотворении нет, — посоветовал он.

— Почему?

— Чтобы избежать повторений.

Мейбел озадаченно покачала головой. Ей казалось, что навязать тексту название — значит сузить и смысл, и значение, кроме того, если бы Эмили хотела дать названия, она бы озаботилась этим сама. Но Мейбел не решается возразить Хиггинсону, он так убедителен.

Но мало этого, он решил, что необходимо упорядочить стихи по темам. Склонившись над записями, она пытается разделить тексты: о любви, о смерти, о птицах. Три стопки путаются и смешиваются. Она могла бы разложить их наугад, как придется, результат был бы тем же.

Накануне, когда они встречались, она тщетно пыталась убедить его, что лучше расположить стихи в том порядке, в каком они были написаны, а хронологию можно вычислить по изменению почерка, для этого придется привлечь переписку с адресатом, которому Эмили писала на протяжении всей жизни (имя Сьюзен она не произнесла). Но все было напрасно.

— Попытайтесь выделить еще стихи о цветах, — предложил ей Хиггинсон, как если бы посоветовал перебирать мелкие камешки для успокоения нервов.

Но ведь очевидно, что стихи о цветах — это тоже стихи о любви, о смерти или о птицах. Эмили никогда не говорит о чем-то одном: будь то предмет или место; она рядом с любовью, позади смерти, внутри птицы.

День за днем Мейбел медленно прокладывает дорогу в лесу стихотворений, отыскивая самый удобный путь от одного к другому, чтобы они перекликались между собой и освещали друг друга. Она прокладывает путь, одновременно раскорчевывая землю. Она догадывается, что эта книга будет лабиринтом, в котором все тропинки ведут в центр, и нет ни одной — к выходу. А зачем вообще выходить, если в пробелах между словами остается еще столько неоткрытых материков.

Этим вечером работа идет хорошо,