Двери в полночь - Дина Оттом

При всем моем негативном отношении, я скоро была вынуждена признать, что она оказалась действительно хорошим тренером и, видимо, первоклассным бойцом. Немногословная и сосредоточенная, она обладала всеми качествами, которых не было у меня и которые я страстно мечтала в себе выработать. Сила воли, целеустремленность, упорство и жесткость — вся она будто была сделана из стали. Я готова была ей восхищаться. Цитируя героиню одного фильма: «Если бы я не должна была ее ненавидеть, я бы ее обожала!» Однако было одно ежедневное «но», которое сводило на нет любые миротворческие поползновения моей души: стоило мне ее увидеть, я вспоминала Оскара.

Каждодневные изматывающие тренировки должны были бы выбить его у меня из головы, но, как оказалось, когда тело занято, мозг свободен. Отбивая ее удары или выучивая новый прием, я невольно вспоминала, что вот эту вечно хмурую молчунью он предпочел мне — пусть и не в качестве женщины, но в качестве ученицы. Сам факт ее существования служил достаточной причиной, чтобы я возненавидела наши занятия, которые, как назло, никогда не отменялись.

Если Оскар подстраивал мои тренировки под свои дежурства, то Жанна, казалось, поступила с точностью до наоборот. Мы начинали в шесть вечера каждый день, в полночь делали перерыв на полчаса, во время которого мне разрешалось только пить, и продолжали до четырех утра. К этому времени я обычно уже валилась с ног от усталости и засыпала на ходу, несмотря на регулярно приносимый Шефом кофе.

Его появления в равной степени удивляли и ее, и меня, но это было единственное, что нас роднило. Я, однако, быстро привыкла, что вскоре после полуночи дверь зала осторожно приоткрывалась и в щели появлялась рука, держащая картонный подносик с двумя высокими стаканами, затем — вечно улыбающаяся физиономия, и со словами «Брейк, дамы!» Шеф входил в зал. Мы перебрасывались парой шуточек, пока Жанна как могла делала вид, что ее здесь нет, — присутствие высочайшего начальства ее явно нервировало, а порция кофе всегда оставалась нетронутой. Минут через пять Шеф удалялся, всякий раз обещая устроить назавтра проверку моих успехов. Я могла бы, при должном воображении, возомнить что-нибудь такое, но почти ежедневное лицезрение Айджес, озаряющей то коридор, то кабинет, мгновенно спускало меня с небес на землю. Я бы не сказала, что Шеф мне нравился. Но осознание, что мне вновь и вновь предпочитают других, еще больше осложняло и без того непростое существование. А уж когда я заметила на ее руке кольцо с огромным бриллиантом, то вовсе утратила само понятие о самооценке. Кольцо означало помолвку, сомнений тут быть не могло, хоть это и была западная традиция. И хотя я отлично понимала их обоих, в душе все равно таилась обида.

Оскар не появлялся никогда…

Мы начали с тренировок по обычному рукопашному бою. Впрочем, как я вскоре убедилась, не такой уж он был и обычный: многие приемы и удары были изменены.

— В нашем случае, — объяснила мне в кои-то веки заговорившая Жанна, — надо учитывать, что ты уже не человек и драться тебе придется с таким же нелюдем, который не отрубится от удара в кадык. Там, где человек закричит от боли и отпустит, твой противник едва поморщится.

И я покорно повторяла за ней движения, которые, казалось, вот-вот выломают руки мне самой. Однако мое тело неизменно справлялось с невероятной стойкой или тройным сальто назад, чем немало удивляло меня саму.

Но самое трудное ждало впереди.

Научив меня соизмерять силу и владеть ошалевшим от возможностей телом, Жанна обратилась к моей «звериной» сущности. Все оказалось весьма запутанно. Превращение по-прежнему было для меня сложным и болезненным процессом, да и после того раза в подвале, когда стало ясно, кто я, превращаться мне больше не случалось. Теоретически я, конечно, знала, что необходимо испытать мгновенную вспышку ярости, а затем овладеть своими эмоциями, чтобы не натворить бед. С обратной трансформацией все обстояло несколько сложнее: ощутить спокойствие и гармонию у меня и в лучшие-то годы не получалось, тем более мгновенно и по приказу.

Жанна стояла, сложив руки на груди, и выжидающе на меня смотрела. Ее лицо обычно сохраняло мрачно-серьезное выражение и не отражало мыслей, но сейчас, по складке между бровей, я поняла, что она была полна решимости довести дело до конца и даже покуситься на святое — получасовой перерыв с кофе.

Я пыталась превратиться прямо на месте, и у меня ничего не получалось.

Не думаю, что от подбадривающих слов у меня бы стало получаться лучше, но ее молчание вкупе с буравящим взглядом могло вывести из себя кого угодно. Я постаралась ухватиться за эту мысль и развить ее. Какая-то малолетка (с виду Жанна тянула лет на шестнадцать. На очень-очень суровые шестнадцать), которая на самом деле годится мне в прабабушки, стоит, командует и собирается лишить меня законного перерыва!

Раздражение росло, но до всепоглощающей ярости ему было далеко, оно, наоборот, мешало. Необходимое мне чувство лишало людей разума и, заставив позабыть себя, творило их руками беды, убивая своих братьев и детей. Может быть, именно в этом все и дело, что надо позабыть себя? Я постаралась сосредоточиться и вспомнить какой-нибудь эпизод из своей скучной жизни, когда злость захлестнула бы меня с головой, превращая в слепое рычащее существо.

…Пятый класс. Меня зажали со всех сторон в гардеробе, и прохладные пуховики касаются моего горящего лица. Я вижу эти бездумно-злые лица, искривленные рты, сощуренные глаза. Вряд ли они сами понимают значение слов «жидовка» и «черномазая», но исступленно повторяют их, услышав когда-то от родителей. Однако от незнания их ненависть не уменьшается. А я стою, вжавшись в эти проклятые куртки, и не могу раскрыть рта. Я сжалась от этого напора, я не могу подобрать таких же обидных слов в ответ, я вообще не знаю, что сказать. Я вообще не знала, что так бывает. Я чувствовала, что вот-вот заплачу от обиды и жалости к себе, и это злило меня еще больше.

А надо было ударить.

В первую попавшуюся рожу, в первое еще по-детски пухлое, но уже такое злобное брюхо. Или опрокинуть на них вешалку. Или убежать, прорвавшись сквозь гогочущее кольцо.

Но только не стоять там, сжавшись, с раскрасневшимся лицом и надеяться, что они уйдут прежде, чем я все-таки разревусь — позорно и горько, как умеют только маленькие дети, что бегут потом искать правды и защиты в мамином подоле…

Я старалась никогда больше не вспоминать об этом. Я закрывала глаза и говорила себе, что это случилось не со мной, что это не я там, сползая на корточки, когда они ушли, тоненько выла от сиюминутного детского горя, надеясь, что кто-нибудь добрый найдет меня здесь и утешит, и искала, чем бы вытереть размокший нос. Этого не было — решила я. Потому что с такой безудержной и звонкой ненавистью к самой себе за ту трусливую слабость я просто не могла жить.

Тогда я так панически ставила блоки на собственной памяти, что сейчас мне стоило немалых трудов вспомнить все это и вернуть то ощущение гадливости по отношению к самой себе, как если бы я добровольно посреди улицы улеглась в самую мерзкую грязь и начала в ней кататься.