Хтонь. Человек с чужим лицом - Руслан Ерофеев

— Я юдэ, герр анвайзер, у меня ниже желтого винкеля был пришит черный крестик, и я должен был умереть вместе с другими обитателями блока смерти!..

Стрижак ничего не понял, но на всякий случай поднял худосочное, почти невесомое тело старика из сугроба и попытался провести Лунца в здание. Однако тот вдруг совершенно обезумел. Кусался, царапался, один раз даже изловчился больно заехать костяшками пальцев Стрижаку в глаз, а вопил при этом так, что прохожие шарахались на другую сторону улицы:

— Господин надзиратель, я не хочу в газовую камеру сегодня, лучше отведите меня туда завтра! Я могу еще целые сутки проработать на благо Третьего рейха!

Вслед за тем Лунц запел скрипучим голосом на мотив «Хаба Нагилы»:

— «Арбайт махт фрай дурх крематориум нуммер драй!»

Стрижак почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. «Arbeit macht frei» — «Труд делает свободным». Подполковнику еще со школы было известно, что этот лживый лозунг висел во многих нацистских лагерях смерти. Также ему не составило труда припомнить убогие школьные знания немецкого языка и восстановить фразу, которую распевал Лунц, целиком:

«Труд делает свободным через крематорий номер три…»

Стрижак стряхнул оцепенение, решительно обхватил брыкающегося Лунца поперек туловища, прижав ему руки к корпусу, и таким макаром отнес его наверх, в приемную перед своим кабинетом. Все это время Лунц верещал про какой-то «винкель», которого у него почему-то нет, и поэтому, мол, его обязательно убьют. Лишь будучи посаженным на стул, старик немного расслабился и вдруг вцепился в канцелярские ножницы с зелеными пластиковыми колечками, которые лежали на столе у секретарши. Поняв, что в руках Лунца они не опасны, Стрижак оставил криминалиста в покое и стал наблюдать, что тот будет делать дальше. Лунц пошарил отсутствующим взглядом по столу, затем взял с него папку желтоватого цвета, примерился и неловко вырезал из нее кривоватый треугольник. Потом схватил обычный белый лист бумаги — и вырезал еще один. Его он положил поверх первого и, скрепив оба треугольника канцелярской скрепкой в виде шестиконечной звезды, гордо нацепил это изделие себе на грудь и удовлетворенно залопотал:

— Винкель…[15] Теперь меня не убьют за то, что я не ношу винкель… Теперь меня убьют за что-нибудь другое…

Время от времени старик нервным движением начинал чесать левую руку. Приглядевшись, Стрижак понял, что Лунц не чешется, а остервенело дерет кожу, на которой от этого образовалась кровавая язва. Но даже она не смогла до конца скрыть наколотый на руке синий номер.

Тогда подполковник окончательно смекнул, что дело дрянь, и вызвал «Скорую». Врач оказался знатоком своего ремесла и довольно быстро установил причину «болезни» старика. Хотя, признаться, Стрижак и примчавшийся по его звонку Артем очень долго отказывались верить в то, что им рассказал потрясенный своим страшным открытием не меньше их самих медик.

Однако приходилось верить хотя бы собственным глазам: под грязными окровавленными тряпками в черепе Лунца, в районе родничка обнаружилась запекшаяся сукровицей дыра, видимо, просверленная с помощью обычной бытовой дрели. Кто-то сделал старику самопальную трепанацию электродрелью. Впрочем, кто именно это был, сомневаться не приходилось…

— У него задет мозг? — осторожно поинтересовался Артем. — Отчего он такой… странный?

— Мозг? — Врач с сомнением покачал головой. — Нет, вряд ли. Если бы у пациента был механически поврежден мозг, он вообще вряд ли был бы в состоянии передвигаться и разговаривать. Скорее я склонен предположить, что в отверстие было впрыснуто какое-то лекарство. Может — кислота. Соляная, например. Логично же, что отверстие было сделано с какой-то целью. Дальнейшее покажет экспертиза…

Старик между тем бормотал, сидя на стуле, о какой-то «команде ангелов», в которой он якобы состоит и которая обезвреживает неразорвавшиеся бомбы.

— Многие из нас не обучены этому делу, работают по инструкции и, случается, ошибаются. Тогда «ангелы» в буквальном смысле слова возносятся на небо. Потому они так и называются. Тех, кого только ранило, не расстреливают, а забивают лопатками — экономят патроны. Но зато нам дают особый паек, а если тебе и придется расплатиться за это жизнью, то все произойдет мгновенно, даже и не заметишь… — вещал Лунц, глядя в пустоту невидящими глазами. — Бабочки… — перешел он вдруг на более привычную для него тему. — Вы знаете, куда-то подевались все бабочки. Я не видел в концлагере ни одной бабочки. Даже самого маленького мотылька. Только мухи. Большие жирные мухи. Лишь они одни влетали в ворота с надписью «Jedem das Seine»[16] по доброй воле…

Затем он заговорил на каком-то непонятном языке — то ли на иврите, то ли на идиш, Казарин в этом не разбирался. Больше старик на русский уже не переходил. Тогда Артем решил предпринять последнюю попытку. Возможно, родной язык вызовет у Лунца нечто вроде кратковременного просветления сознания, и он вспомнит о том, что с ним произошло.

Благополучно доставленный из местной синагоги бородатый ребе (ну, почти благополучно, если не считать того, что по дороге он обмочил свои брюки от страха — видимо, грешным делом подумал, что вновь начался недоброй памяти 1953 год и пресловутое дело врачей и прочих примкнувших к ним раввинов) был очень похож на Карла Маркса, портрет которого висел в приемной начальника угрозыска. Уяснив, что его не собираются тут же с ходу запихивать в пыточную камеру КГБ и вырывать с мясом пейсы, он мигом успокоился и взялся за дело. Ребе переводил монотонно и словно бы совершенно равнодушно, но Казарин чувствовал, как на его голове шевелятся волосы.

— …Нас впихнули столько, сколько можно было впихнуть. Даже не верится, как в таком маленьком пространстве может поместиться столько людей, — бормотал «Маркс». — Тех, кто не хотел входить, расстреливали или травили овчарками. Персоналу лагеря помогали нас убивать заключенные — в основном из числа педерастов. Их знаком отличия служил розовый винкель. Это те, которые попали за колючую проволоку после 1940 года. До сорокового их просто кастрировали и выпускали. А потом стали «лечить». Вшивали под кожу капсулу с лошадиной дозой гормонов. Затем предлагали «пациенту» сойтись с женщиной при свидетелях. Женщина, конечно, тоже была из числа заключенных. Если у «пациента» все получалось, его выпускали на свободу. Те, которые руководили операцией по нашему уничтожению, были из числа «неизлечимых», а потому отличались особенной злобой и зверствовали вовсю. Затем двери плотно закрыли и пустили «Циклон-Б»[17]. Если бы этого не было сделано, мы бы все равно задохнулись из-за отсутствия воздуха и из-за миазмов собственной немытой плоти. Ничего нельзя было изменить. Мы только кричали, а кто уже не мог кричать, тот стонал или судорожно всхлипывал. Некоторые читали по памяти «Видуй» или выкрикивали «Шма Исраел»[18]. Другие рвали на себе волосы, царапали лица и проклинали Бога…