Быть гувернанткой. Как воспитать принцессу - Елена Первушина

Будущий император Александр III. 1860-е гг.

«Выслушивай всех, в этом нет ничего позорного, но слушайся только самого себя и своей совести».

(Александр III)

Состоялся большой обед на восемьсот человек. По случаю этого торжества была проявлена роскошь в подарках и расходах, совершенно неуместная в такое время, когда все жалуются на дурное состояние финансов, когда в мелочах обрезают расходы на армию и несчастных чиновников. Говорят, что в обществе очень много неудовольствия. Я ничего не понимаю в делах, не могу судить ни о чем, но я слышу мнение многих серьезных людей и боюсь, что государь поступает не так, как следует. Он замыкается в себе, отдаляется от всех, живет только для своей семьи и своих фаворитов. Дела идут плохо, реформы сопряжены с большими трудностями, государь должен был бы лично приобрести любовь народа, чтобы пережить это критическое время; наоборот, он уединяется, сколько может, и подает повод для самой нелепой клеветы. Он прекраснейший отец и муж, а его представляют развратником. Он работает день и ночь с рвением, может быть, большим, чем понимание дела, а его обвиняют в том, что он проводит ночи в пьянстве. Вот слухи, которые доходят до меня и от которых сжимается мое сердце, тем более что я знаю, что невозможно заставить их изменить свое окружение и свой образ жизни, дискредитирующий их в глазах общества. Императрица показала мне в день крестин великолепные сапфиры, подаренные ей императором. Она сказала мне: ««Дон-Карлосу» пришлось продать эти камни от бедности. Кто знает, не придет ли моя очередь продавать их?». Мне хочется верить, что с ее стороны это были слова, сказанные на воздух. Религиозное и монархическое чувства имеют у нас слишком глубокие и слишком прочные корни, чтобы они могли быть расшатаны революционным духом. У нас могут быть дворцовые перевороты, но никогда не может быть революции против династии.

Наши государи сами не подозревают, на каких непоколебимых основах покоится их власть. Легкомысленное общество, которое образует поверхностный слой русского народа, заслоняет от них подлинную физиономию этого народа, который находится еще в детском возрасте, но в который заложены поразительные задатки жизни и славного будущего.

Императрица была очень огорчена необходимостью оставить здесь няню великой княжны, которая должна состоять при маленьком Сергее. Ее величество сказала мне, что она мне доверит свою дочь на это лето. Это будет первый опыт моей будущей профессии гувернантки. Мне, конечно, доставит удовольствие активно служить императрице и заботиться о ее дочери, которую она так любит, но в то же время меня пугает ответственность этой должности, особенно ответственность перед богом, и, кроме того, я знаю, что в конце концов ничего не будет, кроме разочарований. Гувернантка — орудие, которое употребляют и которое затем бросают, когда цель достигнута. Как бы она ни отдавала свою жизнь и свое сердце ребенку, она есть и всегда останется для него чужой…

Дружбы между Тютчевой и великой княгиней, а позже императрицей, не получилось. Возможно, Тютчева пала жертвой интриг недоброжелателей, возможно, слишком увлеклась своей проповеднической миссией, за которую в свете ее прозвали «Ершом». Известно, что взрослые люди, а особенно цари и царицы, очень не любят, когда их поучают.

И Тютчеву отставили от двора, но отставили почетно, поручив ей воспитание великой княжны Марии Александровны.

«Маленькой великой княжне», как зовет ее Анна, было тогда пять лет. Она находилась под опекой Екатерины (Китти) Стуттон — личности в своем роде замечательной. Она прожила при семье Александра II 25 лет, воспитывая его сыновей и дочерей. Позже великий князь Сергей Александрович, уже двадцатилетний юноша, отправится на фронт русско-турецкой войны и запишет в своем дневнике: «Китти, милая, со слезами прощалась со мной, добрая Китти».

А для маленькой девочки разлука с ее няней была настоящей трагедией.

Мы покинули Петергоф, и я вступила в должность гувернантки при маленькой великой княжне. Государь и государыня присутствовали утром в восемь часов у обедни и на благодарственном молебне по случаю рождения у великого князя Константина[94] — второго сына, которому дали имя отца. Великая княгиня накануне еще была на вечере у императрицы-матери, красивая и свежая, а в шесть часов утра она родила. Мы уехали по железной дороге в Петербург, где должны были сесть на поезд в Москву. Мою маленькую воспитанницу привели всю в слезах после расставания с английскими боннами. Мне самой хотелось плакать не меньше, чем ей, ибо, хотя я сама желала иметь должность более серьезную, чем должность фрейлины, сама искала работы и известных обязанностей, тем не менее нельзя без сожаления навсегда лишиться свободы. Уже давно я простилась с надеждой на личное счастье, такое, какое я бы желала, но сегодня я как бы подписала свое полное отречение. Отныне я уже не буду принадлежать самой себе, я буду отдавать всю свою жизнь и свои силы другим, которые, вероятно, за это ничего мне не дадут и даже не будут знать, что я чем-нибудь для них жертвую. Но пусть — лишь бы я наконец обрела на этом пути мир и внутреннее удовлетворение, которых я так давно желала.

10-го мы доехали до Твери, где мы должны были ночевать. Государь и государыня взяли с собой в это путешествие только маленькую великую княжну[95]. Великие князья остались в Петергофе. Сопровождают государя: граф Шувалов, графы Адлерберг, отец и сын, князь Василий Долгорукий, Чевкин, пруссак Боёп, адъютант Рылеев. Принц Вюртембергский присоединится к нам в Ярославле вместе с гг. Вимпфен, Бетанкур и Слепцовым. Поездка была довольно скучная и утомительная. Быстрое движение железной дороги имеет всегда дурное влияние на нервы. Это сильно отразилось на моей маленькой великой княжне, она была плаксива и взволнованна. Я чувствовала себя немногим лучше ее и была рада очутиться в темном вагоне, в котором вечером уложили малютку, чтобы поплакать на свободе. Я думала, что девочка спит, но я ошиблась, она заметила, что я плачу, и это вызвало во мне угрызения совести. Мы очень поздно приехали в Тверь. Долго устраивали кроватку великой княжны, так что было уже 11 часов, когда я ее уложила. Она очень боялась своей новой камер-фрау, m-elle Тизенгаузен[96], и требовала, чтобы я ни на минуту не отходила от нее. Я опасалась, что во время укладывания ко сну будут слезы, вызванные воспоминаниями об английских боннах, но девочке показался так забавен мой вид в ночном чепце, и она так смеялась, что все остальное было забыто. Она часто просыпалась ночью и всякий раз в очень хорошем настроении. Я почти не спала, так меня волновала близость этого маленького существа.