Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

не люблю таких вот людей. Это искатели имени и славы, а стало быть, авантюристы. Наивысшим достоинством человека я считаю умение уважать людей. Так уж мне привили с детства. Фигура Туташхиа, как можете понять, меня мало интересовала. Расскажу только о том, что своими глазами видел. И, между прочим, поверьте мне, ничем особенным он себя не проявил. Может, это вам и не интересно будет, но раз просили, слушайте.

Мы — Ториа. Звучит наша фамилия как колхская. А между тем никто в нашей семье не знал, откуда мы родом. Возможно, мои предки еще в давние времена ушли из Колхиды. Наши однофамильцы и дальние родственники и по сей день живут в приморских городах. Там и осели. Отец мой, поселившись в Самсуне, взял жену из лазской семьи. А то, что все Ториа живут в приморских городах, это идет от нашего фамильного ремесла. Есть семьи, которые из поколения в поколение делают лекарства, мази и всякое зелье. Так и мы. Только мы не лекарства делаем — мы крыс выводим, крысоедов. Еще их «людоедами» называют. Знаете, какое это дело?.. В старые времена корабли сплошь были из дерева. Поэтому грызуны приносили страшный вред и товарам, и кораблю. А если на корабль пустить людоеда, он местных, корабельных грызунов, будь их там тысячи, начинает пожирать, а каких ноги от него унесут, те сами с борта попрыгают в воду. Такая крыса была в большой цене, за каждого крысоеда платили по пятьдесят — шестьдесят червонцев золотом. Наш род один владел этим секретом, других — не было! Может быть, этой родовой профессии я обязан тем, что, когда пошел в медицину, избрал своей специальностью санитарию и гигиену.

Теперь расскажу о моем дяде Мурмане Ториа, а затем можно уже и о том, как сошлись наши с Датой Туташхиа пути-дорожки. Дядю моего, Мурмана Ториа. определили в фельдшерское училище. Выучился он и тридцать лет проплавал судовым фельдшером. Ни жены, ни детей у него никогда не было. Врачевал же он не хуже любых докторов. А главное, из восточных стран вынес он знание старинной медицины, лечил ее способами, и превосходно это у него получалось. С годами надоело ему бродить по морям, купил он близ Поти клочок земли, поставил домишко и пошел опять врачевать, уже на суше. За короткое время снискал он себе доброе имя. Откуда только ни шли к нему люди, с какими только болезнями, самые безнадежные… Одно к одному, так стало складываться — открывай постоянную лечебницу. Он и открыл в своем домишке крохотный лазарет, на десять человек. И ходячих принимал, и лежачих лечил, и все сам. Был у него только один-единственный санитар, совсем старик, звали его Хосро. И все. Работящий был человек мой дядя Мурман. Ни сна, ни отдыха не знал, все больные да больные. И с оплатой дело у него было поставлено не обычно. Придет к нему больной, по виду никак не скажешь, что беден, он с него и гроша не возьмет, а больной этот еще с полгода пролежать должен. Другой придет, голь-голью, он его только раз осмотрит — и давай плати. Брал, как бог на душу положит. Но, видно, были у него свои мерки и признаки, по которым он плату назначал. Чего не знаю, того не знаю. Такой был человек мой дядя Мурман Ториа.

В гимназические годы я часто проводил каникулы у него. К родным в Самсун наведывался недельки на две, и то летом. В лазарете мне было интереснее и полезней. Во-первых, я мечтал получить медицинское образование. Лазарет был для меня практикой, да еще набирался я у дяди мудрости восточной медицины. К тому времени, о котором я вам сейчас расскажу, гимназию я уже закончил и только-только приехал к дяде Мурману из Самсуна. В доме у Мурмана было три комнаты. В одной жил он сам, там и больных принимал, второй топчан туда уже было не втиснуть, поэтому Хосро спал на полу, по пояс высунувшись из-под стола. Но это бывало, когда я гостил. Вторая комната, большая, была мужской палатой, на шесть человек. Третья — считалась женской палатой, но женщины к Мурману Ториа не приходили, и в этой комнате спал я, когда приезжал, а без меня — Хосро. Стояли в этой комнате две кровати, умывальник и стол. От мужской палаты меня отделяла даже не дверь, а дверной проем, завешенный шторой. Мне было видно и слышно все, что происходило в большой палате, а меня оттуда видно не было.

Как-то утром меня разбудил шум. Слышу, дядя, окончив обход, разговаривает с больными.

— Вам, всем четверым, уже лучше. Чтобы совсем выздороветь, надо есть как следует. Для всех вас это теперь самое важное… Средства не позволяют мне кормить вас, да и нет здесь такой возможности. Вы и сами это видите, и ваши родные — тоже. Наверное, они и впредь будут носить вам еду. Если кому будет не хватать, пусть другие с ним делятся. Не поделиться с больным куском хлеба значит приблизить час его смерти. Лекарства, которые я вам прописал, будет, как всегда, приносить Хосро, их надо принимать, как положено. Квишиладзе, смотри не застуди ноги, держи их все время в тепле. Я ухожу… Не позволяйте себе скучать. Тоска и тягостные мысли усугубляют болезнь, помните это.

Только Мурман вышел из палаты, Чониа говорит Квишиладзе:

— Кучулориа и Варамиа вчера из своих мешочков последнюю муку вытрясли. Как же дальше-то быть, хотел я знать, что есть будем, как жить?

Кормить больных дядя Мурман и правда не мог. Тех, кому нужен был особый стол, он к себе не брал. Да и крестьянин в те времена был бедный, если даже и чувствовал конец, все равно платить за полный пансион не мог либо не хотел. Больные приходили со своими харчами, а как подберут последнее, им из дома хоть немного да принесут.

Чониа, о котором я говорил, пришел в лазарет позже других, худ был необыкновенно. Кожа и кости. Многие тогда жили плохо, но такого изголодавшегося, истощенного существа надо поискать было. Принял его Мурман в лазарет, расположился Чониа, где ему было велено. Лег и куска хлеба в тот день не видел — ничего у него не было. Утром он отобрал у Кучулориа, который от болей в позвоночнике бледен был, как смерть, мешалку — все равно, говорит, у тебя сил нет мешать гоми[7], да и не смыслишь ты ничего в этом деле. Он сварил