Незамужняя жена - Нина Соломон

Потом надела их. Сама она не носила очков, а у Лэза были сильные линзы, и пока ее глаза напрягались, чтобы различить расплывчатые образы, вставшие перед нею, она воображала, что мог бы увидеть Лэз, будь он здесь. Она посмотрелась в зеркало. Черты ее стали нечеткими и зыбкими. Лэз мог бы пройти мимо нее, если бы видел то, что она видела сейчас. Грейс потянулась за стаканом воды, который принесла с собой, но восприятие ее лишилось перспективы, и она ухватила лишь воздух. Она закрыла глаза, давая расслабиться тонюсеньким мышцам и нервам, которые дают человеку возможность видеть. Внезапно она вспомнила о произошедшем вчера с нервической ясностью. Перед ней промелькнул газетный заголовок, который она увидела в киоске на углу: «История о боснийском плене разоблачена». Грейс быстро прошла мимо.

Мутная волна накрыла ее — слова появлялись в сознании скорее как разрозненные пиксели, чем как символы. Грейс открыла глаза и сняла очки; зрению потребовалось какое-то время, чтобы прийти в норму. Подождав, она положила очки обратно на ночной столик.

На глаза ей попалась белая коробка с волшебным шаром, засунутая под письменный стол. Она не спрашивала совета у шара с того самого вечера после юбилейного пикника, наполовину позабыв об этой хитроумной, но бесполезной вещи. Непонятно почему, шар опять манил ее. Она вынула его как некую драгоценность, хорошенько встряхнула и спросила шепотом: «Я беременна?» Появившийся ответ гласил: «Переспросите позже». Весьма здравый совет, подумала Грейс, хотя «позже» можно было толковать по-разному.

На следующее утро Грейс решила всерьез заняться счетами.

Она стала избегать столовой, негостеприимной в отсутствие лампочек. В гостиной одиноким призраком маячила голая елка, то есть семифутовая шотландская сосна, напоминавшая монаха-трапписта. Когда вечерами Грейс оставалась одна, единственными местами в квартире, не вызывавшими у нее чувства, будто она увязает в трясине, были спальня и кухня. Она спрашивала себя, очнутся ли когда-нибудь ее дом и ее брак.

Заглянув в шкаф в передней, Грейс поискала «Пир нищих», диск «Роллингов», который Лэз всегда ставил, когда разбирался со счетами. Что бы ни лежало перед ним, доносившаяся сзади музыка была необходима ему как фон, и теперь Грейс тоже знала, что это единственный способ разделаться со счетами. Диски аккуратно, в алфавитном порядке выстроились на полке, но того, который искала Грейс, нигде не было. Она пошарила даже среди нот, прежде чем решилась взять пластинку из коллекции старых альбомов.

За время их общей жизни Лэз в конце концов заменил большинство ее пластинок компакт-дисками. Сохранившиеся пластинки хранились в картонной коробке на полу кладовой. Открыв коробку, Грейс обнаружила там «Скрипача на крыше» и «Мою прекрасную леди» вперемежку с альбомами «Бэнглз» и Карли Саймон, ни один из которых не подходил под ее настроение. Она выбрала «Учась ползать» «Претендерз». Этот альбом Хлоя подарила ей еще в колледже. Грейс уже успела забыть о его существовании.

На конверте рукой Хлои было написано: «К твоей коллекции „новой волны“. И никогда больше не будь притворой». Грейс с Хлоей спали в одной комнате осенью первого студенческого года, пока соседка Хлои училась по обмену во Франции. Грейс прожила в кампусе всего один семестр — давнее-давнее воспоминание. В тот семестр они с Хлоей, одевавшиеся из секонд-хенда, каждый вечер зубрили до одиннадцати, а потом читали, ходили на вечеринки или слушали музыку в темных подвальных клубах. На старшем курсе Грейс перевелась с классического факультета на искусствоведческий и с тех пор проводила большую часть времени в скульпторской мастерской.

Когда Грейс вернулась в родительский дом в конце семестра, мать, бросив взгляд на ее руки, сухие и потрескавшиеся от работы с глиной, только и сказала: «Марш переодеваться! Немедленно идем к маникюрше». Руки Грейс опустили в ванночку с растопленным воском. Когда воск затвердел, его счистили, и кожа, с которой сошел верхний слой, снова стала гладкой и мягкой.

«Выходите замуж?» — спросила сидевшая рядом женщина, пока ногти Грейс сохли. Грейс не знала, что ответить. Тогда у нее даже приятеля не было. «Да, выходит, — ответила за нее мать. — Вот только не знаем когда».

* * *

Крышка проигрывателя запылилась, и пальцы Грейс оставляли длинные следы на дымчато-серой пластмассе. У нее было отчетливое чувство, что за ней наблюдают, хотя она знала, что совершенно одна. Она поставила пластинку, включила проигрыватель, закрыла крышку и пошла на кухню.

Пачка счетов растянулась, как мехи аккордеона, и поверхность стола перед Грейс была усыпана веером бумажек. Пожалуй, это был первый раз, что она занималась счетами. Когда она жила одна, отец установил электронную систему оплаты всех ее счетов. Ей даже не приходилось заглядывать в чековую книжку. Она была ночным кошмаром бухгалтера. Дело даже не в том, что она ничего не записывала — учет велся всему, — просто она не знала, где они, эти записи.

Грейс зашуршала конвертами. Потом вспомнила о счете, лежавшем под номером «Нью-Йорк мэгэзин», и побежала за ним. Она получала письма со штемпелем «Срочно» или «Просрочено» и раньше, но обычно это были письма от ее конгрессмена или что-нибудь связанное с кредитными карточками. Однажды она случайно порвала конверт, решив, что это опять какой-нибудь бумажный хлам, хотя в конверте — то-то велико было ее удивление — лежали два билета на шестую игру из «Всемирной серии». И сейчас Грейс была так же потрясена, обнаружив, что просроченное письмо содержало извещение о выселении в случае, если квартплата не будет внесена в течение двух дней.

Сначала она решила, что это как-то связано с закладными по их кооперативу, но, читая дальше, поняла, что речь идет о неуплате за старую квартиру Лэза. Письмо было датировано кануном Дня Благодарения. Грейс выписала чек и решила, что лучше передать его из рук в руки и как можно скорее. Она никогда не могла до конца понять, почему Лэз так держится за свою старую квартиру. Сама она отказалась бы от любой части своего прошлого, попроси он ее об этом.

Тут ей вспомнился ключ, замороженный в аквариуме. Она постаралась сосредоточиться на других счетах, но цифры мелькали у нее в голове, как кружочки конфетти. Наконец она встала и подошла к холодильнику.

Облако холодного пара из распахнутой морозильной камеры затуманило ей зрение. Она нашла аквариум за рядами контейнеров с фрикадельками и коробкой замороженных блинчиков, два года пролежавшей здесь со дня шестидесятилетия отца. Грейс достала аквариум, держа его двумя руками и вглядываясь в ледяную глубину, как если бы это был стеклянный шар. Она знала, что сказал бы Лэз, войди он и застань эту сцену: «Зачем вечно все портить?»

У льда — без единой трещины — был голубоватый оттенок. Грейс подумала об озере, на берегу которого стоял дом Кейна. Каждую зиму озеро покрывалось темным слоем льда, угрожающего и неизмеримо глубокого; летом же вода была такой прозрачной, что дно можно было разглядывать как сквозь увеличительное стекло. Она вспомнила, как однажды они с Лэзом улизнули из дома, чтобы искупаться голышом, пока Кейн готовит завтрак. Когда, сидя у Лэза на закорках, она рассекала озерные воды, ей казалось, что ее тело легко и плавно скользит не по воде, а по воздуху. Зимой Грейс всегда представлялось невероятным, что в озере та же самая вода, так влекшая к себе всего несколько месяцев назад.