«Окопная правда» Вермахта. Война глазами противника - Артем Драбкин

– Нет, абсолютно ничего. В ГДР не было пенсии даже для инвалидов войны, для тех, кто потерял руку или ногу.

– Ваши годы на войне учитываются в пенсии?

– Мне очень повезло. Я вышел на пенсию в 1991-м. До 1992 года пенсию начисляли по старым законам. По новым законам, каждый день болезни, праздников, учебы или военной службы из пенсии вычитается, а по старым законам я получаю пенсию за мои шесть месяцев в Имперском трудовом агентстве, два года войны и пять лет в русском плену. Всего у меня 50,3 года рабочего стажа.

Синхронный перевод – Ольга Рихтер

Перевод записи – Валентин Селезнев

– Я родился в 1922 году под Мюнхеном. Мой отец был сапожник. Это профессия с течением времени перестала приносить доход, потому что появились большие обувные предприятия, которые ремонтировали обувь даже дешевле, чем это делал мой отец, и он остался без работы. Жили очень бедно. Нас было трое детей, квартира было очень маленькой. Родители в кредит построили дом, но банк потребовал выплатить всю сумму единовременно, и мой отец ходил по родственникам и знакомым и умолял дать ему в долг, чтобы мы смогли отдать долги. Я до сих пор удивлен, что это получилось. После окончания народной школы меня отправили учиться в гимназию-интернат у францисканцев, потому что плата за обучение у них в гимназии была ниже. Кроме того, мать хотела, чтобы один из ее сыновей стал священником. Когда президент Гинденбург назначил Гитлера канцлером, меня это внутренне возбудило, я был очень счастлив. Гитлер обещал снова сделать действительными старые деньги, которые пропали, когда в Германии была инфляция. Мой дедушка имел много старых денег, если бы они вернулись, мы стали бы богатыми. Надо сказать, что Гитлер положительно повлиял на ситуацию в Германии. Появилась работа. Стало меньше бедных людей. Тех, кто тогда симпатизировал Гитлеру и вступал в партию, можно понять. Мой отец тоже вступил в партию, но не был руководящим членом партии, он был попутчиком, как и многие тогда.

В 1940 году меня призвали в Трудовое агентство. В нем все молодые люди и девушки проходили полугодовую службу, но я отслужил только три месяца. В Трудовом агентстве было неплохо, пока я не сказал, что собираюсь стать священником. Дело в том, что партия отрицательно относилась к Церкви, и многие молодые люди поддерживали эту политику. Я не собирался скрывать, что готовлюсь в священники, и, когда этот вопрос официально мне был задан, я ответил на него положительно, что очень удивило моего командира взвода. Ко мне не стали относиться хуже, потому что я был очень хорошим спортсменом и командир взвода меня рассматривал как одного из четырех лучших во взводе. Но был там один товарищ, который начал рассказывать плохие шутки про Церковь, папу, епископов и священников. Я ему сказал на хорошем баварском, что если он не заткнется, то он от меня получит. Он не остановился, и я его действительно ударил. Он был крепким, бывшим мясником, и не мог просто так это оставить. Началась настоящая драка. Факт драки дошел до командира отделения, настоящего берлинца. Он на нас наорал. Главным вопросом был: «Кто первым начал?» Потому что виноватым всегда был тот, кто первый начал, наказывали его, а не того, кто себя защищал. Я сказал, что первым начал я. Командир отделения очень удивился, потому что он знал, что я хочу стать священником. Я должен был пойти к командиру взвода, потом к начальнику лагеря и рассказывать, почему я это сделал. Я не почувствовал какого-то непонимания с их стороны, а мой командир отделения меня поддержал, сказав, что ему нравится, как я отстаиваю свои убеждения. В итоге меня даже не наказали. В 1941 году меня призвали в армию, в горные егеря. Подготовку проходили в Обераммергау. Нас обучали только вещам, которые имели значение в бою, разумеется, строевой подготовке, но регулярной горной подготовки у нас не было. Например, зимой нам просто выдавали лыжи, и мы должны были на них кататься, несмотря на то, умели мы или нет. Я кататься на лыжах научился только после войны. В армии у меня никогда не было проблем из-за моего выбора профессии, более того, мой выбор даже во многом уважали. Надо сказать, что у горных егерей было очень сильное чувство товарищества, спаянное горами. Когда мы шли в гору, наш командир точно так же нес свой рюкзак и точно так же потел, как и все остальные, простые солдаты. Это очень существенно влияло на дух товарищества.

В качестве солдата 4-й горнострелковой дивизии после трех месяцев обучения я попал в Россию.

– Насколько неожиданной была война с Россией?

– Настроение у населения было очень различным. Мы чувствовали, что дело идет к войне, но особого воодушевления по этому поводу не испытывали. Многие пережили Первую мировую и понимали, что такое война. Врага, конечно, пропаганда представляла так, чтобы пробудить энтузиазм у населения. У Гитлера была неограниченная власть! Удивительно, что народ все это допустил, но надо понимать, что у населения был страх. Все боялись, что сосед настучит, и все молчали. В России было так же.

– Вы знали, что Россия – это враг?

– Я так скажу. После войны я в гимназии при освящении памятной доски выступал с речью перед участниками. Свою речь я построил на письмах с фронта, направленных в монастырь одному из отцов от солдат, желавших стать священниками. Этот отец всю войну переписывался с солдатами и молился над этими письмами. Я в этих письмах не видел, чтобы было написано, что это война идет за родину или за фюрера. В них эта война воспринималась как выполнение долга по защите от коммунизма. Я тоже считаю, что мы воевали не против русских, а против коммунизма.

– Как рассматривался заключенный в 1939 году пакт Молотова – Риббентропа?

– Это было позитивно воспринято населением. Было сказано, что так мы избежим войны. Тогда напряжение все возрастало, и этот пакт был воспринят позитивно. Я хорошо помню, как встречались Молотов с Риббентропом. Потом мы совместно напали на Польшу, немцы с запада, а русские с востока.

– Где вы были 22 июня 1941 года, как узнали о начале войны с Россией?

– Мы, учебный батальон горных егерей, находились на марше в Италию. Надо сказать, что сразу вспомнилась история Наполеона, который хоть и дошел до Москвы, но кончил плохо. Воодушевления у нас не было.

– В каком месяце вы вошли в Россию в 1941 году?

– Осенью. Наш марш был тяжелым из-за погоды.

– Что вы знали о России до того, как вы туда попали?

– Мы знали только то, что писали в газетах и говорили по радио. Тогда не было частных радиостанций, радио было у всех одно, приемник был один на всех.

– Что на вас произвело самое большое впечатление в России, что там было такого, чего вы не знали?

– Самым большим моим впечатлением в России были ее размеры и просторы. Кроме того, удивляло поведение населения – это было то, чего мы не ждали. Мы думали, что мы идем во враждебную среду, вокруг будут враги. Но, поскольку поначалу мы находились в резерве, мы общались с гражданским населением. В Сталино, например, а это был коммунистический район, население было настроено дружелюбно. Тогда мы говорили, что, если бы немецкое руководство было разумным, оно сразу должно было объявить Украину независимой. Украинцы не хотели иметь ничего общего с Советской Россией. С течением времени мы немного узнали русский менталитет – русские для меня пассивные люди. Все время нашего пребывания в России, я должен сказать, мы очень хорошо относились к русскому населению.