Маджонг - Алексей Никитин

— С точнейшим соблюдением буквы, и в полном с законом соответствии, ваше сиятельство, — быстро отвечал ему Чичиков. — Документы выправлены в гражданской палате, извольте убедиться лично.

— Вот ведь шельмец, — довольно засмеялся князь. — А не продашь ли ты их мне, Чичиков?

Продай, братец, я хорошую цену предложу. Как за живых не заплачу — не обессудь, но дам больше, чем ты получишь за них в ломбарде. Сотню с четвертью за каждого. Ну, по рукам что ли?

Чичиков в изумлении поглядел на протянутую князем руку. Ему надо было быстро решаться, принимать ли неожиданное предложение этого странного князя или же отбрехаться и уйти от неприятного разговора с неясными последствиями. Но в голове не было ни единой дельной мысли, и только пустая песенка крутилась в пустой его голове:

В огороде бузина,

А в Киеве дядя,

Я за то тебя люблю,

Что у тебя перстень.

Перстень у князя и вправду был знатный. Чичиков приметил его еще в корчме и теперь, вместо того, чтоб отвечать на предложение князя, хоть в утвердительном, а хоть и в отрицательном смысле, решил вдруг поинтересоваться.

— Простите мой вопрос, ваше сиятельство, — спросил он, — что это у вас за перстень? Старинная, должно быть работа? И дорогой.

Князь резким движением убрал руку. Чичиков увидел, как тяжелой ненавистью налились его глаза, почувствовал грозу, нависшую над своей несчастной головой, но остановиться уже не мог.

— В точности такой, только не с узорчиком, как у вашего сиятельства, а… не могу точно сказать с чем… с какой-то дрянью, со стекляшкой, с ерундой совершеннейшей видел я в Вологде… или в Ростове? Да у кого же я видел его? У полицмейстера? Нет! Там полицмейстер господин таких правил, что перстней носить не позволяет не только себе, но и жене своей! Высоких правил полицмейстер в Ростове. Или в Вологде. А у кого же. О! О-о! — с наслаждением простонал Чичиков и радостно простер руки к князю: — Конечно, у товарища прокурора.

<…>

…после этих слов князь поплотнее запахнул полы подбитого лиловым плюшем редингота, отвернулся к окну и сделал слабое движение пальцами, словно отмахиваясь от комара или ненужной мошки. Чичиков не успел понять, что значит это движение княжеских пальцев, как его немедля подхватила сила, сопротивляться которой он не мог, и вынесла прочь из кареты. Последним, что увидел Чичиков…

<…>

…сколько он летел, да и летел ли? — ведь если бы карета князя неслась где-то под звездами, как казалось это Чичикову, то, верно, он расшибся бы на смерть, а между тем герой наш лежал целехонек. Только разве был весь в грязи и испорчен безвозвратно любимый его фрак наваринского дыма с пламенем, да и сам он, когда б себя в зеркале или со стороны смог увидеть, ни за что не признал бы. Свиньей, истинной свиньей на краю дорожной лужи выглядел он в те минуты.

Но верите ли? не судьба фрака занимала расстроенное сознание Чичикова; и не судьба шкатулки красного дерева, где хранил он свои сокровища; и уж вовсе не бедственное его положение. Положение свое он почитал счастливейшим и рад был лежать в холодной грязи дорожной лужи так, как, наверное, не бывал рад ничему и никогда прежде. И чем были для него этот лед, и эта грязь, когда он только что ощутил дыхание и близость другого холода и другого льда, которому по силам было навеки заморозить все: весь мир, все живое в этом мире, а уж его, Чичикова… да что там и говорить. Чичиков был счастлив лежать в луже, и ощущенье счастья спервоначалу лишь усиливалось в нем, стоило вспомнить, какой опасности избежал он только что. Чудом, настоящим чудом почитал Чичиков свое избавление.

Когда же судороги радости в нем утихли, ужас и трепет охватили Павла Ивановича Чичикова. Как сумел, он выбрался из лужи на дорогу, пал на колени и устремил взор свой к небу, к той части его, где едва приметно, но с возрастающей уверенностью начинал уж раскатываться рассветный рдянец.

Есть ли у сочинителя слова, способные описать ужас души, ощутившей себя во власти лукавого, есть ли у художника кисти и краски, способные изобразить ее радость от нежданного спасения? Кто передаст восторг, испытанный душою нашей в тот миг, когда воля Всевышнего явила себя пред нею во всем могуществе? И как рассказать о том счастье, которое пережила она, ощутив Его силу. Нет у нас ни слов таких, ни красок. Не было слов и у Чичикова. Не поднимаясь с колен, плакал он и молился, как не молился с самых нежных лет, а то и вовсе никогда не приходилось взывать ему с такой силой и страстью к Господу. О чем просил Его Чичиков? В каких грехах каялся он на исходе <…> глухих предрассветных часов? Бог знает..

<…>

…пенье птиц, над дорогой, над лесом, над всей землей поплыл торжественный и радостный звон колоколов. Все было в нем…

* * *

— Вопросов, конечно, много, — потерла нос Рудокопова, дочитав отрывок, — но ответы мы будем искать потом. Разумеется, рукописи я покупаю. Все, что есть у продавца. Кстати, кто ее продает? Семенов? Или уже кто-то другой? И сколько он за нее хочет?

— Толик Семенов. На Петровке его зовут Енотом.

— Почему Енотом?

— Увидишь — поймешь, — улыбнулся Малевич. — А рукопись он пообещал отдать бесплатно. Если ты купишь альбом немецких акватинт начала девятнадцатого века.

— Альтруист, — фыркнула Рудокопова.

— Небольшой. За альбом он просит раза в полтора больше, чем он стоит на самом деле. А то и в два. Так что я бы советовал поторговаться.

— Конечно будем торговаться, Виталий Петрович, — засмеялась Рудокопова. — Будем торговаться за каждый цент с особым остервенением. Но скажу вам по секрету, что я их возьму по любой цене. А пока, если вы не против, я спрячу копии. Они мне очень пригодятся.

— Бери, конечно, — согласился Малевич. — Пей кофе. Стынет.

— Да-да, спасибо, — Рудокопова осторожно подержала в руках плохо вымытую чашку с темно-бурой неаппетитной жидкостью и через минуту поставила ее на стоявший неподалеку журнальный столик.

То, что Семенов решил продать свою часть рукописей и обратился за этим к Малевичу, было большой удачей Рудокоповой. Ей не составило труда найти Чаблова и Батюшека — все-таки они люди известные, а как быть с неизвестным литератором Семеновым, где его искать: в Германии, в Киеве, в России? Где? До этого утра она не знала.

«Если сегодня удастся купить бумаги Семенова, а Львов привезет из Семипалатинска долю Батюшека, можно будет всерьез торговаться с Чабловым, — думала Рудокопова, листая семеновские копии. — Какой ему смысл держать у себя четверть рукописи, если три четверти у меня и он их наверняка не получит? Собрать семьдесят пять процентов — это было бы отлично, сказочно хорошо. Ничего, — решила она. — Сейчас покончу с Семеновым и буду сама звонить Батюшеку в Семипалатинск. Надо проложить Львову дорогу к третьей части», — она поймала себя на том, что о частях рукописи сейчас думает как о пакетах акций. Только на этот раз ей недостаточно контрольного пакета. Ей нужно все!