Бархат - Джейн Фэйзер

– Примми будет читать тебе на ночь?

– Не знаю, – ответил Джейк.

На секунду он задержался в объятиях графини, неловко прижавшись к ней, как будто ему хотелось остаться, но он не знал, можно ли это сделать.

Габриэль еще раз поцеловала ребенка.

– Завтра я расскажу тебе одну из моих историй, – пообещала она.

– А вы знаете много историй?

Натаниэль вдруг почувствовал, что в комнате что-то происходит. Свет стал мягче, огонь разгорелся ярче, наполняя привычно-сдержанную атмосферу библиотеки теплом домашнего уюта. И тепло это исходило от Габриэль. Шторы на окне были еще раздвинуты, и луна, освещая темный изгиб реки, создавала черно-серебристый фон для рыжеволосой головки и бледного лица.

– Да, конечно, я знаю много всяких историй, – ответила Габриэль, осторожно отстраняя от себя мальчика: она видела, что Прайд смотрит на них. – Доброй ночи, Джейк.

Дверь за Джейком закрылась, и наступило неловкое молчание, которое прервал Натаниэль:

– Я бы не хотел, чтобы ты давала моему сыну обещания, которые помешают его распорядку дня.

– Натаниэль, но я же просто обещала мальчику рассказать на ночь сказку! – воскликнула она. – Если ты не хочешь, чтобы это делала я, то почему сам не расскажешь ему?

– Я не знаю сказок, – быстро проговорил лорд Прайд.

– Но должен же ты помнить что-нибудь с детства!

Габриэль недоверчиво смотрела на него поверх своего бокала.

Лорд покачал головой.

– Мне ничего такого не рассказывали.

– Бедный маленький мальчик, – мягко сказала она. – Что за ужасное детство у тебя было.

– Вовсе не ужасное. – Он сердито посмотрел на огонь.

– Ты был единственным ребенком?

– Да, как и ты.

– Откуда ты знаешь?

– Майлз говорил.

Он пожал плечами и осушил свой бокал до дна.

– Если ты готова, мы можем идти обедать. Я не хочу расстраивать кухарку. Она сердится, когда обед остывает.

– Не могу сказать, что я ее не понимаю.

Габриэль поднялась и оперлась о его официально подставленную руку, а затем вновь заговорила:

– Мне было всего десять лет, когда я поселилась в семье Джорджи, и жила я у них до восемнадцати. Поэтому я никогда не чувствовала себя единственным ребенком.

Натаниэль ничего не ответил, открывая дверь и пропуская графиню. Столовая была огромной комнатой с тяжелой дубовой мебелью и темными панелями. С разных концов длинного стола стояли приборы. Свечи в изысканных серебряных подсвечниках стояли посередине стола, освещая тусклым светом пространство между двумя обедающими.

Габриэль хотела было сказать что-нибудь дружеское прислуге, но затем закрыла рот. Она и так достаточно наговорила сегодня. Каковы бы ни были порядки в доме, графиня была здесь всего лишь гостьей.

Она села на стул, отодвинутый для нее лордом, и уставилась на него, пытаясь придать своему лицу приветливое выражение.

– Ты знаешь семью Джорджи?

– Да нет, – рассеянно ответил Натаниэль.

Он попробовал вино и лишь затем сделал знак лакею, чтобы тот наполнил бокал графини. Лакей, громко стуча ногами по натертому дубовому паркету, прошел к месту Габриэль.

– Джорджи – старшая из шестерых детей, – настойчиво заговорила девушка.

У нее было такое чувство, как будто нужно было объяснить человеку, который не умеет обходиться с детьми, почему она с такой легкостью делает это.

Габриэль улыбнулась. Де Вейны были большой, шумной семьей, довольно счастливой. Вечные ушибы, царапины приводили леди де Вейн в отчаяние. А ее муж, замечая их, то раздавал подзатыльники, то жалел потерпевших. Никто из детей никогда не считал себя несправедливо обиженным. Справедливость у де Вейнов стояла на первом месте и воспринималась как нечто должное.

Габриэль отведала артишоков, которые ей величественно подал лакей, и принялась рассказывать своему сотрапезнику о жизни де Вейнов. Графине казалось, что она увлекательно повествует об их семье, но лорд Прайд отвечал ей в лучшем случае невнятным бормотанием, а в худшем – нахмуренными бровями и сердитым ворчанием.

Через некоторое время она оставила свои попытки разговорить Натаниэля и замолчала. Тишина нарушалась лишь шагами лакея и его тихими вопросами.

– Оставляю тебя наедине с портвейном, – сказала графиня, когда приборы наконец были убраны, лакей ушел и они в полном молчании съели второе блюдо.

– Это необязательно, – ответил Прайд, наполнив свой бокал из графина, стоящего возле него. – Ты можешь и остаться… хотя, конечно, если тебе хочется уйти…

– Думаю, нет никакой разницы, – ответила Габриэль, отодвигая свой стул. – Раз уж ты считаешь, что говорить за едой не нужно, то я не вижу смысла оставаться здесь. Мои жалкие попытки разговорить тебя потерпели неудачу.

Натаниэль смотрел на неровный свет свечей.

– Черт возьми, да просто нелепо так обедать! – заявил он. – Кто придумал таким образом накрывать на стол?! Я едва тебя вижу, не говоря уже о том, что не могу с тобой разговаривать.

Габриэль встала из-за стола.

– Что ж, если ты хочешь выпить со мной вина, то я присяду поближе к тебе.

– Да, пожалуйста.

Пока она шла вдоль стола, он поднялся и пододвинул графине стул.

– Надеюсь, ты меня простишь за то, что я вновь продемонстрировал свой скверный характер.

– Покажи, что ты не таков, – вызывающе проговорила Габриэль.

– Да не могу я, черт возьми!

Он очистил орех и положил его на ее тарелку.

– Не думаю, что ты обиделся на мои разговоры, – весело произнесла графиня, отправив ядрышко ореха в рот. – Может, попробуем сначала? О чем бы нам поговорить? О детях и детстве говорить запрещено.

Она искоса посмотрела на Натаниэля, желая увидеть, как он отреагирует на такое откровенное замечание. Выражение его лица было хмурым.

– Да, уж поверь, эта тема не вдохновляет меня. И мне совсем не хочется говорить о Джейке, поэтому давай договоримся, что о нем речь больше идти не будет.

– Как хочешь.

Она отпила портвейна, призывно глядя на него поверх бокала.

Шарль Морис де Талейран-Перигор облокотился о перила галереи, окружающей бальный зал великолепного дворца Радзивиллов на Медовой улице в Варшаве. Талейран смотрел на своих гостей. Зрелище, представляющееся его взору, могло удовлетворить любого самого амбициозного государственного деятеля. Цвет польской знати и блестящий двор императора Наполеона – вот кто собрался на открытие карнавального сезона у министра иностранных дел, которому император недавно милостиво пожаловал титул князя Беневентского. Бал, как и предполагал Талейран, стал блистательным сборищем – такого Варшава не видела со времен польской монархии, до того как Россия, Пруссия и Австрия поделили между собой страну.