Там, где кончается волшебство - Грэм Джойс

— Мы живем тем, что пошлет земля, и нашей землей может владеть любой, кто хочет жить и пользоваться ее дарами. — Он потащил к фургону последний бидон, а я пошла рядом.

— Я думала, земля там твоя.

— Нет, — молвил он. — Собственность — это кража.[3]

— Да ладно! — удивилась я. — С чего бы это?

Он пропустил вопрос мимо ушей, хотя мне было правда интересно. Собравшись запрыгнуть на водительское сиденье, он вдруг спросил:

— Хочешь прокатиться? Посмотреть на все из кабины? Поехали, Осока. Я ж знаю, тебе любопытно.

Он улыбнулся, поднял брови домиком, и в этот момент что-то внутри меня отпустило, что-то очень глубоко внутри, где-то в районе матки, — всего на долю секунды.

Пока мы тряслись на ухабах, Чез беспрестанно поворачивался ко мне и улыбался. Руки мои зажили отдельной от меня жизнью. Они то хватались за торпеду, то вцеплялись в дверную ручку, то прикладывались к спасительным заколкам. Когда Чез наконец заметил, что я немного нервничаю, он снова улыбнулся:

— Ты как?

— Смотри на дорогу, — прошипела я.

— Смешная ты.

— Смешная? Щедрая похвала из уст немытого хиппи.

На ферме Крокера фургон с размаху остановился. Чез выскочил, обежал машину и распахнул передо мною дверь, как перед высокопоставленной особой.

— Я и сама бы справилась, — буркнула я.

Здесь было необычайно пусто для действующей фермы. В грязи что-то поклевывали несколько род-айлендских красных, а с высоты несвежей навозной кучи на меня взирал видавший виды петух. Двое сонных гончих и малая английская борзая лениво подошли ко мне с намерением обнюхать. Постройки фермы медленно, но верно проседали, а все сельскохозяйственные машины, которые мне довелось увидеть, насквозь проржавели. Не очень-то похоже, чтобы кто-то здесь «жил тем, что пошлет земля».

— Заходи! — воскликнул Чез.

Я молча скрестила на груди руки. Мне вовсе не хотелось заходить. Но он уже открыл передо мною дверь.

На кухне в дровяной печи горел огонь и было на удивление тепло, хотя и пусто. Откуда-то из комнат доносилась странная музыка. Я никогда такой не слышала, и было непонятно, нравится ли мне она. В воображении она будила образ солнца, отражающегося в тонких ручейках стекающей патоки. Но в ухо заползала, как насекомое.

— Откуда эти звуки? — спросила я.

— Пойдем, — ответил Чез и повел меня вглубь дома.

На улице был яркий день, но в комнате, куда мы забрели, благодаря задернутым занавескам стояла полутьма. Везде горели свечи. По стенам на матрасах валялись люди, все курили. Тут же играло несколько детей. Все пребывали будто в полусне и мало обращали на меня внимания. В куче валявшихся я узнала Люка. Он вяло помахал мне. Я чуть не наступила на проигрыватель — так вот откуда доносилась музыка. Я опустила взгляд на пластинку. При виде этих сонных, сидящих среди бела дня в потемках трутней, я думала лишь об одном: какая зряшная трата свечей.

В углу вдруг кто-то зашевелился, среди теней мелькнула пара окосевших глаз и подмигнула мне. Грета. Она освободилась от объятий ребенка и подошла, прижав меня к себе с такою силой, будто я была ее сестрой — давно потерянной и вдруг нежданно обретенной. Я просто не знала, куда мне деться от неловкости; старалась по возможности не морщить носа. Грета почувствовала, что мне не по себе, и отвела меня обратно в кухню, пообещав кусок бисквитного торга с чашкой чая. Чез вышел вслед за нами.

— Какие жуткие звуки! — снова запричитала я, когда мы сели за кухонный стол.

— Ситар. Индийский инструмент. Эта музыка из Индии.

— Там ей и место, — не унималась я; бог знает, что будет, если слушать ее целый день.

Чез засмеялся:

— Ситар очень сложный инструмент.

— Не сомневаюсь, — отрезала я и повернулась к Грете. — Там, в комнате, был твой ребенок?

— Нет, — ответила она, заваривая чай. — Это Дубрава, сынуля Чеза.

— Дубрава? Впервые вижу мальчика по имени Дубрава.

— Я тоже не сказать чтобы часто сталкивался с девушками по имени Осока, — ответил Чез.

— И где же его мамочка?

— Ой, — улыбнулась Грета. — При Чезе некайфово говорить о Дубравиной маме.

— Почему же?

— Потому что она ведьма, — заявил Чез.

— Ведьма? — переспросила я. — То есть такая, которая колдует?

— Ты сахару не хочешь? Грета, положи ей сахар в чай, — попросил Чез. — Нет, она в другом смысле ведьма.

— А сколько же смыслов у слова «ведьма»? — не отставала я.

— Она эгоистичная и злобная, поэтому мы не желаем иметь с ней ничего общего.

— То есть она, скорее, не ведьма, а просто сука.

Лениво почесывая подбородок большой крепкой рукой, Чез произнес:

— Осока, ты прекрасно знаешь, о чем я; кончай меня подкалывать.

— Ему не в кайф ее обсуждать, — вмешалась Грета.

— Я вовсе не подкалываю тебя, — сказала я. — Что они там курят? Воняет, как мокрая собачья шерсть.

Съев торт и выпив чаю, я пошла домой. Чез предложил подбросить, но я решила, что пешком всего пятнадцать минут, и отказалась, а зря, потому что в итоге меня провожала Грета. Не знаю уж почему. Мне вдруг подумалось, что я ни разу в жизни не встречала такого радостного человека. Она все время улыбалась, правда. Меня даже подбешивало.

— Как твоя старушка?

— Сносно, — ответила я.

Пока мы шли, она напомнила про день рождения Чеза. Я ей ответила, что если будет играть та дурная индийская музыка, то я на вечеринку не пойду. Она сказала: нет, мы будем играть свою, и неожиданно разразилась песней. Старинной китобойной, которую я раньше никогда не слышала. Грета сказала, что она родом из Ярмута и песня тоже оттуда. Мне песня очень понравилась, и я ее запомнила, но Грете об этом не сообщила. Когда она закончила петь, я ей в ответ исполнила «Джона Ячменное Зерно». Она хотела даже остановиться, чтобы послушать, но что за глупость — стоять посреди дороги и голосить. Я настояла, чтобы мы шли дальше.

По окончании песни она принялась на все лады расхваливать мой голос и спросила, сколько я знаю песен.

— Не сосчитать, — ответила я.

— Но где ты их взяла?

— Взяла? Нигде я их не брала. Мамочка мне пела, пока мы собирали растения.

Тут я остановилась и отвернулась от нее. И вовсе не потому, что Грета продолжала лыбиться, словно горгулья, просто я вдруг с ужасом осознала, что вряд ли Мамочка споет мне что-нибудь еще.