Пушкин и императрица. Тайная любовь - Кира Викторова

Вернемся к важным предметам спора между Онегиным и Ленским, или к «Воображаемому разговору с Александром I» 1824 г.

«Онегин» на рисунке Пушкина 1824 г. отвернулся от Петропавловской крепости, «Ленский» же – задумчиво смотрит прямо на нее: там, в родовой усыпальнице Романовых, спят усыпленные насильственной смертью – Петр Великий, Екатерина II, Петр III, Павел I…

Через год к ним присоединится надгробие (но не тело!) «Благословенного» Александра I, а еще через полгода там же будут висеть тела пяти повешенных цареубийц…

Так еще раз объединены Пушкиным «революционеры на троне» с «якобинцами» России. (См. рисунок «шестого» повешенного в рукописи «Полтавы».)

Так «Онегин» попал «в число декабристов», по слухам недалеких современников.

Таков финал «Романа в истории», предугаданный поэтом-пророком еще в 1824 году[31].

Один из крупнейших современных славистов профессор Этторе Ла Гатто сравнивал «Медного всадника» с «Божественной комедией» Данте, и в честь их глубинного родства в 1968 г., в Италии, было выпущено издание пушкинской поэмы знаменитым «дантовым шрифтом».

Имя Данте в связи с «Медным всадником» упоминал русский писатель А. В. Дружинин еще в 1865 году. Он писал: «[…] поэма в целом не есть достояние одной России… общая идея всего произведения, по величию своему, принадлежит к тем идеям, какие родятся только в фантазиях поэтов, подобных Данте».

Как и в «Божественной комедии», все многомыслие пушкинского творения, заключенное в нем богатство размышлений об истории, о власти, о человеке, еще далеко не раскрыты до конца, «Петербургская повесть» и поныне остается «занавешенной» по популярному в кругу исследователей выражению. По нашему глубокому убеждению, многие из сходившихся точек зрения только уводят в сторону от постижения истинного замысла поэмы и ее содержания. Как мы постараемся показать, это касается главных линий «повести» – как линии Петра, так и линий Евгения и Параши.

Существует традиционный однозначный взгляд на героя поэмы, оценивающий Евгения как личность мелкую, серую и незначительную. Так, у И. В. Измайлова читаем: «С какой целью придал Пушкин герою своей «Петербургской повести» такую явную отрицательную черту, как забвение своих предков… и исторической старины? Очевидно, лишь для того, чтобы показать, как можно более отчетливо и всесторонне, его ничтожность, его принадлежность к безликой, но характерной для Петербурга массе мелких чиновников». (А. С. Пушкин, «Медный всадник». Л., 1978, с. 261.)

Мы полагаем иначе. Столь же традиционный взгляд стойко приписывает Пушкину безоговорочное восхищение гением Петра – и созданием этого гения, Петербургом. Между тем, в своем отношении к Петру, как и во многих принципиальных вопросах истории, Пушкин – наследник и союзник Карамзина, а что до отношения к Петербургу, то тут уже верным наследником самого Пушкина оказался Андрей Белый, пророчивший в знаменитом романе: «Петербургу – быть пусту!»

Итак, попробуем раскрыть замысел поэмы, соотнося тексты «Медного всадника» с реалиями истории и биографией Пушкина.

В литературе много догадок было посвящено вопросу о том, какие географические реалии стоят за пушкинским описанием «острова малого» в финале «Медного всадника» и в «Отрывке» 1828–1830 гг. «Когда порой воспоминанье». В начале 1920-х годов Б. Томашевский предположил, что в «Отрывке» описаны Соловецкие острова, сходные с пейзажем «Малого острова» «Медного всадника». С тех пор «догадка» Томашевского не подвергалась сомнению в печати и принята во всех комментариях к стихотворению «Когда порой воспоминанье» («Прометей», № 10, М., с. 218).

Анна Ахматова в статье «Пушкин и Невское взморье» отнесла «Остров малый» финалов «Медного всадника» и «Отрывка» 1828–1830 гг. «Когда порой воспоминанье» – к северной оконечности самого большого острова Петербурга – Васильевскому Голодаю. Ошибка Ахматовой, логически приведшая ее к заранее неверным выводам, была в том, что исследовательница шла от «топографии» повести писателя Титова, записанной по устному рассказу Пушкина «Уединенный домик на Васильевском», а не от реалий «Медного всадника» и истории Петербурга.

Обратимся к «бегству» смятенного «Поэта», то есть Пушкина в 1827 году на «берега пустынных волн» – прочитаем «Вступление» поэмы.

Первый вопрос, возникающий по прочтении этих строк: где стоял Петр? Вопрос не праздный, ибо только правильный ответ даст нам действительную топографию того «малого» острова, куда «стремится привычной мечтой» Пушкин и где он похоронит весной свою «Парашу».

Тексты беловика: «отсель грозить мы будем шведу», «здесь будет город заложен» и варианты чернового автографа (5, 437): «отсель стеречь мы будем шведа и наши пушки заторочат на земли грозного соседа» – отвечают: Петр стоял на берегу самого малого острова невского взморья – «Люст-Еланд» – «Радостного», «Веселого» острова, где 16 мая 1703 года была заложена крепость святого Петра – будущий Санкт-Петербург.

Вывод подтверждает «Журнал или поденная записка Петра Великого» (ч I, СПб., 1770 в.), в которой так пишется об этом событии: «По взятии Ниеншанца отправлен Совет, тот ли шанец крепить, или удобнее место искать, и по несколько дней найдено удобный остров, который назывался Люст-Еланд, где 16 майя крепость заложена и именована С. Петербург…». Позднее, когда в крепости был построен собор в честь Петра и Павла, она стала зваться Петропавловской, название же «Святой Петербург» закрепилось за городом, возникшем вокруг крепости.

Феофан Прокопович так же говорит о самом малом, удобном острове Петербургского взморья: «размеры острова удовлетворяли требования: территория его целиком могла быть отведена под крепость, так как лишней земли не оставалось» (см. Соч. Ф. Прокоповича, СПб., 1773, с. 67 и карты Петербурга начала ХVIII века).

Сопоставим теперь с этим пейзаж «Отрывка», как он записан в автографе (3, 2,352).

(Ср. «Тень Лейлы» стих. «Заклинанье» Болдинской осени)