Голограмма для короля - Дейв Эггерс

Закатал штанины до колен, наклонился, плеснул воды в лицо. Облизал губы — на языке соль.

Когда Кит была совсем маленькая, они сидели на пляжах — на Кейп-Коде, на побережье Мэна, иногда в Ньюпорте. Кит у него на коленях, они вместе пальцами боронили камешки и песок, искали обкатанные стеклышки, интересные раковины, морских ежей. Вместе разглядывали находки, лучшие складывали в банку из-под мелочи. Алан скучал по маленькой Кит. Ее рост, ее вес у него на коленях. Ей тогда было три, четыре года — он мог ее поднять, обнять всю целиком. Прижать к себе, закрыть телом, когда она плакала, понюхать спутанные волосы, потереться носом у нее за ухом. Слишком много ластился, он и сам понимал. Не перестал, когда ей было семь, десять. Руби косилась неодобрительно, а он не мог сдержаться. И когда Кит было четырнадцать, ему хотелось ткнуться носом ей в шею, понюхать кожу.

О чем ей написать? Сказать, что ее претензии к матери несправедливы. Интересно, знает ли Кит, что Руби рожала естественно — без обезболивания, без эпидуральной анестезии. Удивится ли Кит? Пожалуй, нет, пока сама не попробует.

«Кит, ты пишешь, что твоя мать не меняется, но это не так. Она сто раз успела измениться. Важно понимать, что взрослые, несмотря на постоянное развитие, не всегда меняются к лучшему. Перемены есть, рост — необязательно».

Вряд ли это поможет. Или он ошибается. Руби не сильно изменилась. Всегда была невыносима. Слишком сильная, слишком умная, слишком жестокая и при этом слишком неугомонная — торговца велосипедами ей было мало. После знакомства — одни разочарования.

Он по делам поехал в Сан-Пауло. В «Швинне» тогда работал. Думали открывать завод, выкатить полдесятка моделей, продавать в Южной Америке, обойти пошлины. Зряшная вышла командировка. Местный контрагент — псих и вор. Ждал, что ему авансом выплатят астрономическую сумму, и явно планировал скрыться, обналичив чек. Ну, Алан позвонил в Чикаго, сказал, что тут придется начинать с нуля. Там пожали плечами и поставили крест на проекте. А у Алана обратный рейс только через восемь дней.

Можно было взять и улететь. Но у Алана два года не было отпуска, «Швинн» предполагал, что Алан уехал на неделю, а то и больше, и он вернулся в гостиницу, увидел в вестибюле объявление о пароходной экскурсии по Рио-Негро и записался. Поднялся в номер, до утра просидел на балконе, глядя, как по мостовой шмыгают машины, а по тротуарам люди, как по улицам до одиннадцати мотаются дети в школьной форме. Целый час наблюдал за девчушкой лет восьми, худой, как деревенская кошка, — одиноко и бесстрашно ходила туда-сюда с детской коляской, полной белых роз. Ни одной не продала.

Утром сел в самолет, перелетел в Манаус, в устье, которое на первый взгляд ничем не отличалось от нижнего течения Миссисипи и вообще любой реки. Широкое, бурое. Алан записался на экскурсию, предвкушая густой полог джунглей, вертлявую узкую речку, мартышек над водой, клацанье крокодильих и пираньих челюстей, прыжки белых речных дельфинов. А вместо этого прибыл на берег, по длиннющим кустарным мосткам из ящиков одолел тину и очутился на деревянном колесном пароходе — три палубы и шансов поплыть не больше, чем у старой клепаной церкви.

Дни были просты и в простоте своей великолепны. Пассажиры просыпались с рассветом, еще часик дремали, потом часик лодырничали как хотели, слонялись по палубам, тупо созерцали проплывающий пейзаж, лениво болтали, играли в карты, вели дневники, читали про топиар. Около восьми подавали завтрак, всегда свежий, — яйца, бананы, дыня, лепешки, апельсиновый и манговый сок. После завтрака опять безделье, а к десяти-одиннадцати пароход прибывал к очередной достопримечательности. То древняя свайная деревня с тростниковыми хижинами над поймой, то лесной поход в поисках змей, ящериц и пауков.

Алан только на пароходе узнал, сколько способен проспать. Воздух богаче кислородом, объясняли матросы, первые дни северяне всегда много дрыхнут. Алан засыпал повсюду: в каюте, на второй палубе, в шезлонге — везде. И спать было страсть как приятно.

На пароходе плыли двенадцать герпетологов, в основном за шестьдесят, Алан и женщина, его сверстница. То есть Руби. Высокая, худая, напружиненная, темноволосая и стриженая. Вся команда влюбилась по уши, все, хоть и были женаты, к ней подкатывали, всех она обламывала.

— Бедная твоя жена, — сказала она женатому перуанцу, когда тот за ужином взял ее за руку. — Ты ее не заслуживаешь, — продолжала она, — кто бы и где бы она ни была.

С тех пор Алан держался к ней поближе — слушал, как она разговаривает.

После экскурсии пароход отчаливал и снова медленно полз по реке, и тянулся день — без планов, без обязательств. Неизменно великолепный ужин запивали пивом. Вечерами сидели на палубе, играли в карты или домино, слушали байки Рэнди, капитана-двоеженца, и Рикардо, старпома, у которого жен было еще больше. Затем все разбредались по каютам, а Алан сидел на верхней палубе, почти всегда один. Глядел на невообразимый небесный купол, на верхушки деревьев, проплывавшие справа и слева, слушал щебет и стрекот птиц и незримых обезьян.

Романов от этой поездки Алан не ждал, но так складывалось, что снова и снова он садился с Руби за стол, шел с ней на экскурсии, и вскоре они подружились, стали как бы парочкой. Вполне возможно, все дело в том, что они были сверстники, а на пароходе одно старичье. И вроде бы только Алан готов был часами ее выслушивать. Она сама смеялась: вещает, дескать, без умолку, то ли воздух речной виноват, то ли бескрайнее небо.

— Тебе ничего, что я все время болбочу? — спрашивала она; ничего, ничего, отвечал он.

Они гуляли по джунглям, и она строила планы — выходило, что она хочет спасать мир.

— Нет-нет-нет! — сказала она. — Наоборот. Это пускай головотяпы развлекаются. У меня все гораздо серьезнее.

Ее бесило, что талантливые неравнодушные люди тратят время на ерунду, на мелочи, на банальности. Ее клинило на правах животных. Беспокоили ее не столько панды и киты, сколько люди, стерилизующие кошек и спасающие хомячков.

— Ладно, пожалуйста, относитесь к ним хорошо, — ярилась она, имея в виду животных. — Но столько тратится денег, адвокаты, реклама, протесты — и все из-за лабораторных кроликов и крыс! Эту бы энергию да на спасение голодных!

Алан кивал. Он не подозревал, что тут либо то, либо другое. Так она об этом и говорит! Расходуешь энергию на ерунду — тормозишь прогресс в важных вопросах. Ее ум, ее энергичность восхищали Алана, — правда, не восхищала злость. Руби раздражало постоянство глобальных кризисов; она считала, их разрешение всегда не за горами. Она писала письма сенаторам, губернаторам, крупным чиновникам МВФ. Требовала, чтоб Алан все это читал, а сама сидела напротив с улыбкой откровенно посткоитальной. Всякий раз полагала, что сочинила Великую хартию вольностей. По сценарию, Алан объявлял, что сенатор Икс или Игрек, если не псих, непременно проникнется ее логикой, а между тем пытался как-нибудь умерить ее ожидания.