Русская революция, 1917 - Александр Фёдорович Керенский

работе государственного деятеля, только когда минуты равняются нескольким месяцам или даже годам, когда рвется связь между прошлым и настоящим, несоответствие запоздалой, при всей ее точности и согласованности, политической программы требованиям момента, порожденным стремительным развитием событий, становится поистине катастрофическим.

П. Н. Милюков принял портфель министра иностранных дел, имея прекрасно продуманную программу внешней политики, абсолютно уместную осенью 1916 года. Однако в марте 1917-го она уже ничего не стоила, превратившись в простой исторический документ, который надо было отправить в архив.

Говорят, плохи не цели, поставленные перед собой первым министром иностранных дел Временного правительства, а избранные им способы достижения этих целей. Та Россия, где ежедневно торжественно обсуждался вопрос о Дарданеллах, о водружении креста на куполе Святой Софии, та Россия, в которой бесконечно доказывалась необходимость вести войну до победного конца, прекратила существование 12 марта 1917 года. У новой, пришедшей на смену России была своя психология, ей требовалось новое понимание войны, новые военные цели.

Стоявшая перед Временным правительством вынужденная необходимость радикальной смены языка и дипломатических методов безусловно не предопределяла поведения России после победы. Победа самой своей логикой порождает психологию победителя. Во время войны дипломатия служит лишь средством борьбы, военной пропаганды. Она должна говорить своим языком, соответствующим позиции и настроениям воюющей страны.

«Думайте что хотите, рассказывайте что угодно, — сказал Гучков Милюкову на одном заседании Временного правительства, — но говорите лишь то, что укрепляет моральный дух на фронте».

Еще раньше, в начале апреля, отправившись с Милюковым в Ставку Верховного главнокомандующего в Могилев, я говорил ему то же самое, только иными словами: «Абсолютно необходимо полностью изменить язык наших дипломатических заявлений и нот».

Подобный совет «неопытного дипломата» глубоко ужаснул нового министра и его заместителя князя Г. Трубецкого, профессионального дипломата.

Мое личное убеждение вместе с мнением «дипломата-оппортуниста» Гучкова не причинило России вреда. Бедой обернулся отказ Милюкова согласовать свои декларации с новой психологией народа.

Разногласия по поводу военных целей

Ничуть не интересно детально излагать казуистику двухмесячных споров между Милюковым и Советом, между «Речью», печатным органом кадетской партии, и «Известиями», газетой Совета. Теперь интересны лишь следствия, а не суть дела. В то время велись нескончаемые теоретические дискуссии по вопросу о том, изменятся ли с началом революции военные цели России. Действительно ли Россия откажется от претензий на проливы; надо или не надо официально уведомлять союзников о новых целях войны, о которых Временное правительство торжественно объявило русскому народу 9 апреля? Эти споры болезненно действовали людям на нервы, перенапряженные за время войны, вызывали во всей стране сильное раздражение. Временное правительство огласило военные цели в следующей декларации:

«Предоставляя воле народа в тесном единении с нашими союзниками окончательно разрешить все вопросы, связанные с мировой войной и ее окончанием, Временное правительство считает своим правом и долгом заявить сегодня, что цель свободной России — не господство над другими народами, не отнятие у них национального достоинства, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления своей мощи за счет других народов. Он не стремится к порабощению и угнетению кого бы то ни было».

В любом случае эта формула, положенная в основу знаменитых «Четырнадцати пунктов» президента Вильсона, точно отражала идеалистическое стремление русского народа к скорейшему равноправному, демократическому миру. В любом случае декларация Временного правительства не имела ничего общего с прежними формулировками военных целей, которые Россия привыкла слышать из уст царского министра иностранных дел С. Д. Сазонова и его преемников.

Однако единодушное стремление членов Временного правительства не осложнять споры о военных целях в том виде, как их понимала Россия, твердо следуя официальной декларации, нисколько не повлияло на личную позицию Милюкова и, главное, на его политику в качестве главного редактора официального печатного органа кадетской партии. Опубликовав процитированную выше декларацию Временного правительства, министр иностранных дел дал понять, что адресованное российскому народу заявление ничем не связывает министра, определяющего внешнюю политику. Подобное заявление следом за оглашением правительственной декларации, которая удовлетворила и задобрила руководство Совета, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Разразилась настоящая словесная война. Пострадал не только Милюков, но и с трудом укреплявшийся авторитет самого Временного правительства.

Последовавший за этим инцидентом взрыв ненависти к Милюкову в Совете обнажил глубину психологического кризиса в правительстве, кризиса утраты доверия, который готовился с первого дня революции в результате несоответствия состава кабинета соотношению политических сил в стране. Чтобы не подвергнуть Россию новым опасным пертурбациям, требовалось срочно исправлять положение.

Мое вмешательство

В революционных, демократических и социалистических кругах личные заявления Милюкова уже считались свидетельством двуличности Временного правительства.

Благодаря своей деятельности во время революции и положению во Временном правительстве я находился в самом непосредственном контакте с народом, чувствовал живой пульс страны лучше прочих членов кабинета.

Я видел, что военный и морской министр Гучков не в силах препятствовать хаосу, развалу армии и флота. Видел полную неспособность министра внутренних дел бороться, не опираясь на революционные силы, со свирепствовавшей в городах и селах анархией. Чувствовал, что мой собственный авторитет тает в борьбе с большевистскими демагогами благодаря политической изворотливости и недобросовестности Совета, который оговаривал свое доверие правительству теми или иными казуистическими условиями.

Как бы мы ни ценили принцип единства Временного правительства, на котором основывалась центральная власть с первых минут революции, сколь бы важным ни считали сохранение первоначального состава кабинета, который торжественно обещал привести страну к Учредительному собранию, наконец, как бы ни желали оставить в правительстве Милюкова, он больше не мог занимать пост министра иностранных дел, не подвергнув страну настоящей опасности. С другой стороны, уже было недопустимо, чтобы обладавшие колоссальным моральным престижем лидеры революционной демократии в Совете не несли прямой ответственности за страну.

Следовало любой ценой ускорить ход событий. Поздним вечером 25 апреля я уведомил прессу, что Временное правительство готовится рассмотреть вопрос об отправке союзникам ноты с сообщением о новых военных целях России, сформулированных 9 апреля Временным правительством.

Не знаю почему, но назавтра мое заявление было опубликовано в искаженном виде. Забегая вперед, газеты известили, будто правительство уже обсуждает ноту союзникам. Действительно, многие министры решили рассматривать этот вопрос кабинетом в полном составе[15], однако на заседаниях он еще не поднимался.

Министр иностранных дел совершенно справедливо потребовал от правительства официального опровержения. 27 апреля газеты напечатали следующее коммюнике: «Правительство не обсуждало вопрос о военных целях и не готовит никакой ноты по этому вопросу».

Поднялась настоящая буря. Милюкову, как и ожидалось, пришлось согласиться на немедленную отправку союзникам ноты относительно военных целей. Но в создавшейся