"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

Я хотел перебить его; но он упорно продолжал:

- Да-да - Его муку потом опоэтизировали, но подобная поэтичность есть гнуснейшая ложь... Все было по-другому. Он разделил судьбу всех распятых. Стал развлечением для толпы - выставленной напоказ непристойностью. Небо не обрушилось, и солнце не померкло, и завеса в храме не раздралась надвое... Не случилось ничего, ничего - Бог, как всегда, оставался нем! Когда же Его понесли прочь, я шел следом за ними до самой гробницы... Во мне творились ужасные вещи... Это я не могу описать, ни единым словом. — Но после я выкрал труп, разрезал на куски, расчленил, а ошметки мяса и внутренности сбросил в пропасть. И такое оказалось возможным, возможным! Так и должно было быть, а иначе как могли бы гвозди пробить Его руки, и копье - пронзить ребра?!

Теперь он кричал:

- Бог, Бог... Да, с той поры Он уже не мог быть помощью для моей души, а только внушал мне ужас, потому что все мои сомнения подтвердились и всякий страх оказался оправданным.

Я приподнялся на постели, хотел о чем-то подумать. Но лишь спросил себя, существует ли в мире хоть что-то, что еще может меня увлечь, и услышал в себе ответ: «Строить очень высокие своды, готические своды из серого камня, стрельчатые... Опирающиеся на такие стены... такие толстые стены... что они никогда не обрушатся».

Это было как зрительный образ, который тут же растаял.

Тут я сказал, что мой собеседник не мог быть тем человеком.

Он усмехнулся и крикнул:

- Не я, а мой страх!

Я тогда сказал, что то не мог быть Иисус. И в подтверждение такого мнения рассказал ему, как однажды ночью я забыл черты дорогого мне мальчика, потому что в мыслях своих спутал его качества с качествами другого человека, так что ничто уже не согласовывалось... Я объяснил, что таким же образом во мне расплылись воспоминания обо всех вещах и всех людях: ничто больше не остается на месте, не соответствует своему назначению... И тот Иисус... был, вероятно, кем-то другим.

Актер ответил, что повсюду вошло в обычай не обращать внимания на муки и прозрения души; но ведь гвозди пробили ладони Иисуса, и копье порвало Его бок, и уже в тот миг выступили наружу первые кишечные петли... Уже исходя из этого последующее расчленение тела должно признать возможным. А раз так, то любое сомнение в том, что Иисус истлел, есть ложь - перед красной каплей собственной сердечной крови.

Я снова сел в кровати, я слышал сдержанные завывания бури и видел ее ритм в колеблющемся пламени очага.

Внезапно два горящих зеленых глаза нависли над нами. Я испугался, хотел заговорить; но они снова исчезли. Я тоже медленно и безвольно откинулся - головой и телом - назад. Чуть позже мне почудилось, будто Актер выпростал из-под одеяла руку, а потом и всю верхнюю часть туловища - но, может, я уже спал. Огненные глаза, бодрствующие, стояли над нами, словно звезды... Ах, как патетически начинался мой сон... Актер же тем временем наверняка согревался, прижимаясь всем телом к шкуре львицы - и она это допускала.

Я проснулся на следующее утро, как просыпается любая домохозяйка, или человек, живущий в Сапожном либо Пекарском переулке, или старый пастор, который отправился в путешествие... и утром удивляется своему гостиничному номеру, потому что не помнит, как туда попал.

Но потом я почувствовал неописуемую пустоту рядом с собой... И на меня уставились резные человеческие головы со спинки кровати, и в меня проникли значения всех великих вещей, и иной мир, и неудовлетворенность, неудовлетворенность... Место рядом со мной этой ночью опустело.

Если бы только в тот миг я не должен был ничего начинать, не имел никаких обязательств - ни в отношении мыслей, ни в отношении дел... Сознание того, что существуют великие и вечные вещи, просто-таки раздавливало меня, потому что сам я был столь несказанно пустым - лишенным даже желаний.

Я разворошил в себе вот что: если бы сейчас был вечер, и красные облака, и золотой свет, чтобы я мог меланхолично подойти к окну и смотреть на все это... Но тут же я отругал себя: как можно быть настолько бессовестным, чтобы, вопреки всему светлому, не чувствовать никаких обязательств!

Снаружи были ветер и дождь...

А если я в самом деле не несу никаких обязательств, если могу просто бродить по улицам, могу позволить себе промокнуть до нитки, и идти все дальше, все дальше... пока не наступит ночь... То что будет после? -

Этого я не знал... Обязательства у меня определенно имелись. Потому и не возникало никаких мыслей.

Или если бы у меня хотя бы был дом, где я мог бы жить, и собака, которую я гладил бы в такие пустые мгновения, которая по утрам ложилась бы у кровати и радовалась мне...

Или если бы у меня были вещи, старые вещи и картины и образы, на которые я мог бы смотреть, долго и задумчиво...

Я все думал о покое вещей, этой окутывающей их форме, этой скорлупе вокруг них: потому что начал испытывать страх - страх, который ничем не заглушить... Пустота вокруг цепляла меня ужасными вопросами: «Где те, кого ты любишь? Каковы твои стремления?»

Кто же вырезал эти человеческие головы? Такие головы я не мог использовать для рассматривания. Они меня мучили.

Снаружи были дождь и ветер.

Головы же выглядели как черепа, и как мозговая масса, и как глазные яблоки на черенках - будто возможен взгляд насквозь.

Они меня вытесняли из постели, потому что я ничего не мог им противопоставить, ничего, ничего.

Я никого не любил... Все же во мне билась какая-то жизнь, которую я не умел истолковать: я хотел бы ловить зверей, ради мягких шкурок: зайцев и белок и косуль и лисиц; но я испытывал отвращение к их внутренностям, и потому мои новые стремления не были приняты.

Я умылся, распахнул окно. Снаружи были дождь и ветер.

Потолочные балки тяжело и надежно лежали на толстых стенах. В спальный отсек вела стрельчатая арка, закрытая занавесом. Я чувствовал, что мог бы здесь жить долго, долгое время, что черепа каждый день пугали бы меня, пока я не познал бы свое стремление... А тогда... тогда... я уже чуть было не возликовал... тогда я оценю надежность этих стен, и арок, и потолочных балок... И огонь в камине станет моим другом, как и все другие вещи, которые сейчас меня только мучают.

Вскоре я вышел в прихожую, откуда по винтовой лестнице можно спуститься в библиотеку, а через дверь - попасть в покои мальчиков и девочек.

...Но даже если бы кто-то изобрел новые звуковые ряды и новые аккорды и нашлись бы руки, умеющие такое играть, все равно бы осталось невысказанным, насколько я неспокоен. И если бы кто-то создал мраморные изображения, претворяющие все мои ощущения в жесты, - я бы остался непонятым.

И если бы я крикнул с такой пронзительностью, какую только способен из себя выжать, - вы бы лишь посмеялись. И если бы даже сам Бог раскрыл передо мной свои раны и предложил мне их в дар, я бы этот дал отверг: потому что я все равно должен плакать... потому что я неспокоен и одинок... и не могу догадаться, что еще могло бы помочь мне...