Жить - Юй Хуа

— Он сразу потерял мать. Назовем его Кугэнь[14].

Через три месяца Цзячжэнь померла. Перед смертью она повторяла:

— Фугуй, детей похоронил ты, меня тоже ты похоронишь, я спокойна.

Она совсем ослабла. Когда я приходил с работы, она открывала глаза, и я знал, что она хочет поговорить. Я наклонялся и разбирал ее шепот:

— Ты меня жалел, я тебе родила детей. В следующей жизни опять будем мужем и женой.

У меня от таких слов слезы капали, прямо ей на глаза. Она улыбалась и смахивала их ресницами.

— Дети ушли в тот мир до меня, я за них больше не боюсь. Они меня почитали, чего мне еще хотеть? А ты живи. Эрси тебе как сын, Кугэнь — внук. Вырастет, станет тебя любить, как Юцин.

Цзячжэнь умерла в полдень. Я вернулся с работы. Она открыла глаза. Я к ней наклонился, но ничего не услышал. Пошел, сварил ей чашку риса, сел рядом, и вдруг она как стиснет мою руку. Откуда сила взялась? Я поставил чашку, пощупал ей лоб — он был теплый. Она лежала с закрытыми глазами спокойно, будто спит. Вдруг я почувствовал, что ее рука остывает. Потрогал ноги — тоже холодные. Я прижал руку ей к груди — там еще было тепло, но и оно утекало у меня меж пальцев. Рука, которая сжимала мою руку, расслабилась и упала.

— Хорошая смерть, — сказал Фугуй.

День близился к концу. Люди по двое, по трое возвращались с поля. Солнце догорало в багровых облаках. Лицо старика сияло в его лучах.

— О Цзячжэнь после смерти не судачили, как о других деревенских женщинах.

От его слов мне почему-то стало хорошо, я закрыл глаза и представил себе волнуемую ветром зеленую степь. А когда открыл, то увидел опустевшие поля. Теперь они казались бескрайними и сверкающими, словно море.

Фугуй смотрел на меня прищурившись, положив руки на колени. Я понял, что рассказ не кончен, и спросил:

— Сколько сейчас Кугэню?

Он посмотрел на меня странным взглядом: не то с грустью, не то с радостью. Помолчал и ответил:

— Семнадцать.

После смерти Цзячжэнь остались мы втроем. Эрси купил заплечную корзинку, всюду носил в ней сына и узелок с пеленками. К тачке он приладил бамбуковую перекладину и сушил пеленки прямо на ней. Прохожие смеялись, а его товарищи им кричали: «Как бы вам не заплакать!» Эрси приходилось и тяжести возить, и за ребенком следить; конечно, он из сил выбивался. Но Кугэнь был очень умный, помогал отцу: когда хотел есть, плакал громко, а когда просил сменить пеленку, — тихо. Пеленки Эрси менял сам, а если надо было накормить сына, находил женщину с младенцем и давал ей монетку, чтобы она и Кугэня приложила к груди.

Эрси спиной чувствовал, как Кугэнь растет.

Я предлагал Эрси взять Кугэня к себе в деревню, чтобы ему так не надрываться, но Эрси жалко было с ним расстаться. Скоро мальчик подрос, и Эрси полегчало: пока он грузился, Кугэнь играл рядом, а потом сам забирался в тачку и они ехали дальше.

Я уже говорил, что Кугэнь был очень умный. Он, еще когда ездил в корзинке, научился ругаться: наливался краской и громко лопотал что-то, глядя на прохожих. Правда, только Эрси понимал, что он говорит. А потом Кугэнь научился подзывать детей, у которых в руках было что-нибудь интересное. Улыбался им, а когда они подходили, говорил:

— Дай!

Но они не давали, и тогда он кривился и говорил:

— Уйди!

И меня стал узнавать, кричал Эрси:

— Твой отец пришел!

Эрси все никак не мог забыть Фэнся. Он всегда был молчун, а теперь за весь день мог ни слова не сказать. Только со мной немного разговаривал.

Кугэнь становился все больше похожим на Фэнся. Когда Эрси смотрел на него с грустью, я понимал, что он вспоминает Фэнся.

Как-то я ему сказал:

— Что делать, надо жить дальше. Не думай о ней так часто.

Он ответил:

— Я не могу о ней не думать.

Кугэню было уже три года. Он качался на табуретке и пытался понять, о чем это мы.

Потом мы вместе вышли из дома — они с Кугэнем на работу, а я в деревню. Эрси шагал очень быстро, жался к стенам, словно не хотел, чтобы его узнали. Кугэнь еле за ним поспевал. На перекрестке я попрощался с ними:

— Эрси, Кугэнь, мне пора!

Кугэнь мне помахал рукой:

— Иди, иди!

Несколько раз я все-таки брал его к себе. Ему нравилось бегать по деревне. Он просил меня:

— Дед, поймай мне воробья!

— Как же я его поймаю?

— Залезь на дерево.

— Я упаду. Ты же не хочешь, чтобы я разбился?

— Нет, я хочу воробья!

Кугэню у меня нравилось, но Эрси без него и дня не мог прожить.

Каждый вечер он после работы тащился к нам в деревню, а утром — опять в город на работу. Я решил, что это не дело, и стал вечером сам отводить Кугэня в город. Эрси оставлял меня ночевать. После смерти Цзячжэнь меня не тянуло в деревню. Эрси предлагал мне поселиться у него, но я еще мог работать. Я не мог сесть на шею Эрси и отбирать кусок у них с Кугэнем.

Когда Кугэню исполнилось четыре года, Эрси умер. Его раздавило, когда он грузил бетонные плиты. У них людей часто калечило, но убило его одного — такая у нашей семьи судьба. Крановщик его не видел, другие грузчики тоже. Они только услышали страшный крик:

— Кугэнь!

У Эрси не осталось ни одной целой кости, одно кровавое месиво.

Кугэнь играл у пруда, пускал камешки по воде. Когда отец его позвал, он откликнулся, но Эрси больше ничего не сказал, и Кугэнь решил, что можно играть дальше. Когда ему сказали, что отца убило, он ответил:

— Понятно.

На самом деле он не понимал, что это значит.

Ко мне в деревню прибежали, сказали, что Эрси умирает в больнице. Я испугался:

— Заберите его оттуда!

Они наверняка подумали, что я спятил.

— Иначе он умрет!

Перед мертвецкой я упал в обморок. Не мог зайти туда в третий раз. Меня вынесли из больницы вместе с Эрси.

Кугэня я забрал в деревню. Из пожитков кое-что взял себе, остальное отдал соседям. Они проводили нас до угла, наказывали их навещать. Женщины жалели Кугэня.

Кугэню не понравилось, что они плачут, он меня заторопил. Стемнело, задул холодный ветер. И сердце у меня застыло. Я думал: была семья, а остались мы вдвоем, старый да малый. Но потом решил: раз у меня есть внук, значит, и семья возродится.

Мы проходили мимо лапшечной. Кугэнь закричал:

— Не буду лапшу!

Я сначала не обратил внимания, но он опять крикнул то же самое. Я понял, что он хочет лапши, и купил ему маленькую плошку. Он ее проглотил одним махом, а дальше по дороге все облизывался и спрашивал: