Цвет крови - серый - Владимир Брайт

— Старый дурак может думать что хочет, — мысленно обратился Этан к собаке, лежавшей у его ног. — Все равно это уже ничего не изменит.

Морда животного расплылась в довольной улыбке. Мелиусу было известно — никто в этом мире не может сравниться с его хозяином в отточенном до совершенства искусстве лжи и интриг.

Прекрасно расставленная ловушка захлопнулась, и четверо глупых людей, которые завтра помогут украсть одну из основополагающих святынь Хаоса, умрут, даже не успев ничего толком понять. Это будет легкая, быстрая смерть. Воистину, господин добр и милосерден, как никто другой! Файт еще раз с немым обожанием посмотрел на полубога-получеловека, неподвижно застывшего в позе глубокой задумчивости, после чего сомкнул веки, погрузившись в сонное состояние, которое точнее всего будет назвать оцепенением.

С первыми лучами солнца наступит день, который станет началом новой эры, а сейчас нужно просто отдохнуть и набраться сил. Когда Этан станет правителем Хаоса, все будет иначе. А пока...

А пока они оба мало чем отличаются от обычных смертных, поэтому телам нужен отдых, который сделает их разум достаточно сильным, чтобы выиграть очередной раунд битвы с богами.

* * *

Мои ступни утопали в пыли, оставшейся после того, как рассыпался в прах неведомый монстр с загадочным человеческим взглядом, а сам я стоял посреди бескрайнего поля, усеянного трупами. Навечно застывшие в нелепых позах люди и животные, чья жизнь оборвалась на взлете, так и не успев набрать полную силу, наверное, могли бы рассказать много интересного, если бы их уста были скреплены печатью вечного молчания.

Небо оставалось безоблачно голубым, а солнце светило по-прежнему жизнерадостно ярко. Можно было подумать, что все происшедшее не имело ровным счетом никакого отношения к равнодушным небесам. А впрочем, наверное, так оно и было. Люди живут по собственным законам у мироздания свои правила. Только в самых крайних случаях их интересы пересекаются — и тогда происходит что-то непоправимо ужасное или же, наоборот, невообразимо прекрасное. Причем память об этом удивительном событии передается из поколения в поколение, и в конечном итоге уже невозможно определить, где истина, а где вымысел и происходило ли это вообще или же является всего лишь отголоском старой легенды, которая со временем превратилась в глупую и совершенно нестрашную детскую сказку.

Но в данном случае это была не сказка, а равнодушно-отстраненная реальность. Я стоял посреди поля, усеянного трупами моих соплеменников, испытывая странное, необъяснимое чувство раздвоения личности. Одна часть моего сознания с болью и ужасом воспринимала происходящее, а вторая все еще находилась на острие стрелы, уносящейся в небо навстречу обжигающе-яркому солнцу. Туда, где стирается грань между пространством и временем, а свет далеких звезд не только слепит глаза, но и пронзает насквозь каждую частицу тела и разума. Эта вторая половина все еще пребывала там, где пересекаются судьбы миров и рождаются легенды. Но где уже нет места живым. Так как никому и никогда не дано стать легендой при жизни...

— Пить!

Слабый голос, шедший откуда-то снизу, от самой земли, вывел меня из состояния оцепенения, соединив осколки треснувшего зеркала, каким до этого момента являлся мой исковерканный разум.

Бессмысленно блуждающий взгляд попытался сфокусироваться на источнике звука, и через несколько бесконечно долгих секунд, хотя и с трудом, мне все же удалось сконцентрироваться.

Всадник, придавленный лошадью, умирал. Это было очевидно, и не требовалось обладать какими-то специальными знаниями в медицине, чтобы определить — его путь подошел к концу. Красивое молодое лицо было мертвенно-бледным, но, в отличие от искореженного тела, его не коснулся безжалостный молот войны.

— Пить, — прошептали обескровленные губы, и вслед за этой мольбой человек слегка приоткрыл один глаз.

Движение было слабым, скорее инстинктивным, тем не менее всадник его совершил. Казалось бы, в этом событии не было ничего удивительного, если бы в самой глубине затуманенного болью зрачка вдруг не зажглась искра, каким-то чудом вдруг прояснившая сознание умирающего.

— Ты... Ты... — Слова давались с огромным трудом, но было ясно, что весь смысл жизни для человека в данный момент сконцентрировался в этом вопросе. — Ты... И есть... Тот... Самый?

Он не уточнил, что конкретно имеет в виду, но я понял, что подразумевалось именно мое имя.

— Да. Я и есть Хрустальный Принц. — Голос мой звучал тускло и безжизненно, как будто именно я, а не этот распростертый на земле мужчина терял последние силы вместе с кровью, неумолимо быстро покидающей тело.

Умирающий был уверен, что не ошибся, и все же счел за лучшее уточнить. А я был слишком подавлен и не собирался отягощать свою совесть бессмысленной ложью.

— Ты... Ты...

Он еще только пытался произнести вслух то без чего не смог бы спокойно умереть, а я уже знал наперед все, что будет сказано.

Большими огненными буквами эти слова навечно отпечатались в моем сознании.

Будь ты проклят отныне и вовеки веков!

— Будь... — вырвался искаженный судорогой всхлип из горла умирающего.

Я обернулся туда, где несколько минут, часов или даже веков назад стояли девять сотен моих лучников.

— ...ты... — словно прилежный ученик, выучивший наизусть урок, продолжал истекающий кровью всадник.

Расстояние в двести шагов — сущие мелочи для человека с прекрасным зрением, но какая-то мутная пелена затмила мои глаза.

— ...проклят... — В голосе человека, лежащего в луже собственной крови, послышалось чуть ли не радостное облегчение — он успел сказать главное, и теперь оставалось добавить самую малость.

Моя правая рука сжимала какой-то странный обломок, поэтому я попытался протереть глаза левой.

— ...отныне... — отчаянно зло выплюнул умирающий в окружающее пространство слово вместе с тяжелым сгустком темно-бордовой крови.

Со второй попытки мне наконец удалось сбросить покрывало пелены с глаз.

— ...и вовеки... — Он находился уже не только за гранью боли, но и жизни, поэтому надрывный хрип, с трудом вырывавшийся из горла, превратился в слегка замедленную, но все же нормальную, ясно различимую речь.

Там, где еще недавно находились девять сотен людей, каждого из которых я знал чуть ли не всю свою жизнь, теперь возвышалась бесформенная гора из хаотично раскиданных трупов.

— ...веков... — почти нежно прошептали обескровленные губы и расцвели по-детски умиротворенной улыбкой.

С огромным трудом оторвав взгляд от безумно страшной картины огромного кладбища, я повернул голову к умирающему всаднику.

Не знаю, что в это мгновение он увидел в моих глазах или на лице, но уверен в одном — человек, стоящий на самом краю могилы, испугался.

— Ни тебе, ни кому-либо другому не дано ни судить, ни проклинать меня! — отчетливо, почти по слогам, произнес я и, повинуясь какому-то не вполне осознанному порыву, склонившись над умирающим, ненавидяще-ласково прошептал ему в ухо: — Нет, тебе этого не дано.