Бритт Мари изливает душу - Астрид Линдгрен

Пожалуй, лучше мне объяснить чуть подробнее. Ты, вероятно, удивляешься, что же случилось? О, всего лишь то, что моя жизнь разбита. Только это, и ничего другого. А в остальном – ничего не случилось. Никаких стихийных бедствий или драматических происшествий с убийствами, насколько мне известно. Все остальные люди ходят вокруг, и вид у них такой, словно они думают, будто Земля – замечательно прекрасное место обитания. И только я знаю: жить здесь – невыносимо.

Ты отгадала верно. У меня муки неразделённой любви. Такое можно доверить только ровеснице.

Взрослые никогда в жизни не поймут, что, когда тебе пятнадцать лет, можно прийти в смертельное отчаяние из-за любви. Если б они только знали! Я имею в виду, знали бы, как болит моё сердце. Думаю, что мои страдания, если сравнить их со страданиями большинства прославленных жертв любви, достойны стать в один ряд с ними.

Бертиль не обращает на меня ни малейшего внимания. Да, так и запиши. Бертиль не обращает на меня ни малейшего внимания. Всего восемь слов, и всё же как тяжело их писать.

Как будто мы никогда вместе не смотрели на луну, не бродили вокруг по лесам и полям, не танцевали, не ходили в кино и не катались на лыжах. Неужели всё это мне только снилось?

Заползая по вечерам в постель, я мучаю себя вопросами: во имя Всех Святых, почему, почему, почему? Почему он больше не смотрит на меня? Я пыталась встретить его, чтобы спросить начистоту: почему? Но он целеустремлённо и сознательно избегает меня, а если мы когда-нибудь встречаемся, то он абсолютно холодно кивает и проходит мимо. А я иду домой и смотрюсь в зеркало: не появилось ли у меня несколько седых волос?

Если он нашёл другую девочку, которая нравится ему больше меня, то, мне кажется, он должен был бы об этом сказать. Он, девиз которого «Хранить верность», попросту не может вести себя так. И всё-таки он ведёт себя именно так. Меня удивляет, почему… ах, ну вот, я начинаю снова.

Иногда я резко говорю себе: «Разве у тебя нет гордости? Зачем ты горюешь о человеке, который так обращается с тобой?»

И смиренно отвечаю себе: «Нет, у меня вообще нет гордости, ни малейшей!»

Ну, довольно об этом! Ведь всё равно жить надо. Я брожу по дому и пытаюсь делать вид, будто ничего не произошло. Я даже более резва и шаловлива, чем обычно, чтобы никто в моей семье ничего не заподозрил. Но папа иногда так испытующе смотрит на меня, а сегодня, когда я особенно буйно и весело вела себя, мама огорчённо спросила меня:

– Бритт Мари, почему ты грустишь?

Так что, кажется, не такая уж я великая актриса, какой себя воображаю!

Я помчалась в свою комнату, чтобы чуточку всплакнуть. Потому что если есть на свете что-либо, чего я не выношу, так это жалости к себе. Отказываюсь от соболезнования моему горю, запомни это и ты, милая Кайса!

Но вчера ведь было 1 апреля, и невозможно бродить, словно какая-нибудь плакальщица, когда стайка прочих братьев и сестёр в такой степени оживлённа, весела и шумлива. Сванте, должно быть, не спал целую ночь, придумывая самые разнообразные первоапрельские шутки и проказы. Перед ланчем ему не надо было идти в школу, и он начал действовать уже с самого утра.

В доме у нас два телефонных аппарата. Один непременно нужен папе в его кабинете. В девять часов утра зазвонил второй телефон – в прихожей. Подошла к телефону Майкен.

– Алло, – ответил матёрый голос – явно голос человека с бородой. – Говорят с телефонной станции. Нужно проверить ваш телефон. Будьте добры, скажите в трубку: «Э-э».

Вероятно, Майкен забыла, какой сегодня день, потому что послушно сказала:

– Э-э.

– Громче! – произнесла Телефонная станция.

– Э-э! – громко сказала Майкен.

– Ещё громче! – приказала Телефонная станция.

– Э-э! – заорала Майкен таким голосом, словно отдавала войску команду броситься в атаку на врага.

– Хорошо! – похвалила её Телефонная станция. – Высуньте язык!

– Это ещё что? – ответила совершенно сбитая с толку Майкен. – Что за глупости?

Тут Телефонная станция прыснула со смеху и отвратительным голосом негодника Сванте запела:

– Апрель, апрель!

Майкен страшно разозлилась и поклялась отомстить. А вскоре настал и мой черёд взывать о мести.

Когда я после полудня вернулась домой и мирно и спокойно готовила уроки, в дверь позвонили. Я пошла и открыла дверь; снаружи стоял маленький мальчик по имени Фольке. Мама Фольке убирает квартиру ректора моей школы и живёт в одном доме с ней. И этот Фольке сказал мне, что «Бритт Мари должна сейчас же зайти к ректорше фрёкен Лунд домой».

Я подумала, что это, возможно, первоапрельский розыгрыш, и спросила:

– Почему она не позвонила, вместо того чтоб посылать тебя?

– Её телефон разбился, – сказал Фольке.

И тогда я, понятное дело, пошла. Слякотно и неуютно было на улицах, да и путь тоже совсем не близкий. Так я и шла, раздумывая, что дурного я натворила, если ректору так уж необходимо срочно поговорить со мной.

Я позвонила, и сама фрёкен Лунд отворила мне дверь. Я сделала изящный книксен[94]и вопрошающе посмотрела на неё. А она вопрошающе посмотрела на меня.

– Что у тебя на сердце, милая Бритт Мари? – спросила она.

– Я думала, вы, фрёкен Лунд, хотите поговорить со мной, – ответила я.

– Нет, я ничего об этом не знаю. Но ведь сегодня первое апреля, – улыбнувшись, сказала она.

«Горе тебе, Сванте, когда я схвачу тебя», – подумала я, так как ни минуты не сомневалась в том, кто был подстрекателем.

Перед фрёкен Лунд я, запинаясь, как можно любезнее извинилась.

В результате я была приглашена на чашку кофе с дивным бисквитом, так что эта первоапрельская шутка провалилась, поскольку мне всё время было приятно. Но отомстить я всё равно отомщу!

Я отправилась домой, и мы с Майкен соединили наши умные головы, но ничего путного так и не придумали.

Но вот случилось так, что после обеда мама послала Сванте отнести какую-то книгу Тётушке Лиловой. А с Тётушкой Лиловой дела обстоят так, что хотя она неслыханно очаровательна, но болтает так нудно, и ещё у неё множество семейных альбомов, которые она так охотно показывает! Я не раз попадалась на эту удочку и теперь уже точно знаю, что именно перитонит уложил её кузена Альберта на смертный одр и что именно ужасное воспаление лёгких унесло из жизни её тётушку Клару. Лица их обоих – и Клары, и Альберта – были многократно запечатлены на фотографиях в её альбоме, а вдобавок там были фотографии примерно ещё девяноста пяти родственников.