Бритт Мари изливает душу - Астрид Линдгрен

Я чувствовала, что меня видят насквозь, и, если бы папа крепко и ласково не обхватил в тот же миг мой затылок, я бы кинулась бежать из кабинета, чтобы мирно предаться стыду наедине с собой. Но тут папа начал рассказывать об Эпиктете, философе, который был рабом у фаворитов императора Нерона. Хозяин же Эпиктета, будучи в то время ещё ребёнком, развлекался, подвергая пыткам своего маленького раба и вбивая заострённые куски дерева в его ногу. Тогда Эпиктет тихо и спокойно сказал:

– Нога вот-вот сломается.

Спустя мгновение нога сломалась, и Эпиктет по-прежнему совершенно спокойно произнёс:

– Ну, что я говорил?

Я твёрдо решила стать таким же стоиком, как Эпиктет, да, я тоже. Посмотрю, что из этого выйдет. Но если кто-нибудь начнёт вбивать клин мне в ногу, то, думаю, я закричу.

С папой, во всяком случае, всё как-то странно. Он такой рассеянный и всё на свете забывает, но когда дело идёт о его собственных детях и учениках гимназии, то ушки у него на макушке. Он наблюдает за нами, когда мы меньше всего подозреваем это, и, если видит нечто, не вызывающее одобрения, всегда находит какой-нибудь способ дать это понять.

Так что я больше уже не выдающаяся спасительница. Но всё равно я обрадовалась, получив открытку от Бертиля в самый разгар ужаснейшей лихорадки и беспамятства. Потому что там было написано: «You are а good sport»[72].

Надеюсь, даже Эпиктет не может ничего возразить против этого.

Твой друг Бритт Мари

Дорогая Кайса!

Слышу, ты ведёшь разгульный образ жизни и много дней в неделю бегаешь по театрам. Мне, вероятно, следовало бы преподать тебе небольшую мораль, подчеркнуть необходимость заниматься уроками, заботиться о своём здоровье и всё такое прочее. Но предполагаю, что у тебя найдётся какая-нибудь старая тётушка, чтобы вмешаться в твои дела, если ты почувствуешь необходимость в мудром поучении. Так что я отступаюсь. Вообще-то я, вероятно, не создана, чтобы поучать других, потому как всю эту неделю сама воистину кружилась в вихре удовольствий, да, и я тоже. В моём карманном дневничке есть запись о посещении кино вместе с Бертилем и двух пиршествах – кофепитиях у одноклассников, а также в первую очередь – о мамином дне рождения. И то, что дом наш ещё не обрушился, – просто чудо! Хочу сказать: мамин день рождения мы празднуем, быть может, ещё интенсивнее, чем любое другое торжество в году. А мы вообще-то не из тех, кто упускает случай что-либо попраздновать.

Папа отрепетировал хвалебный гимн, преподнесённый маме под аккомпанемент губной гармоники ранним утром вместе с подарками на подносе. Вообще-то папа выглядел чрезвычайно мило в своей длинной белой ночной сорочке, несмотря на то что, желая обставить всё как нельзя более торжественно, он надел на голову и высокий цилиндр.

О длительных восхвалениях не могло быть и речи, поскольку бо́льшая часть семьи торопилась в школу. Зато мы гораздо более основательно проделали всё вечером. Программа к маминому дню рождения у нас каждый год разная. В этом году был костюмированный бал. Правда, назвать это балом, возможно, слишком претенциозно, но танцевать мы танцевали, да и вырядились тоже.

Мама задолго до дня рождения отказалась от того, чтобы мы все вместе изображали какие-то исторические персонажи либо героев какой-нибудь книги. Несмотря на глубокие размышления и многочасовые дискуссии с Майкен, так и осталось неясно, какая роль мне больше подходит – колдуньи Помперипоссы[73]или императрицы Клеопатры. Мне очень хотелось быть Клеопатрой, но Сванте сказал, что в таком случае есть непременное условие: два солидных ужа должны висеть у меня на шее. Лучше бы, понятно, если бы это были ядовитые змеи, но в случае необходимости и ужи сойдут. Кем будет он, Сванте и сам не знал, и я предложила ему выступить в роли Винни-Пуха:

– «Медвежонок с опилками в голове» – ты ведь словно создан для этого!

После этих слов мне пришлось немного поспешно присесть на корточки, потому что толстый том немецкой грамматики Юрта пролетел в воздухе.

Целую неделю перед маминым днём рождения мы каждую свободную минуту посвящали нашим костюмам. Условие было такое: все, разумеется кроме Моники, должны справляться с этим самостоятельно, без всякой посторонней помощи. У нас на чердаке есть большой сундук, битком набитый старинным платьем. И всякий раз, когда хотелось подняться туда, раздобыть для себя какую-нибудь тряпицу, в сундуке вечно и обязательно кто-то рылся.

Чем ближе был мамин день рождения, тем таинственней мы становились, и, когда после праздничного обеда мы вернулись в наши комнаты, от напряжения и ожидания дрожал воздух. Существовала договорённость, что в восемь часов вечера Алида ударит в гонг. Тогда все должны быть готовы выступить во всём своём блеске и великолепии.

Я сильно нервничала и едва-едва смогла влезть в бархатные брюки. Взвесив все за и против, я после зрелого размышления приняла решение стать маленьким лордом Фаунтлероем[74]и по этому случаю всё послеполуденное время расхаживала с папильотками в волосах. Брюки я сама сварганила из старого чёрного бархатного платья, правда, Алида помогала мне их примерить. К брюкам у меня была белая шёлковая блуза с кружевным воротником и манжетами. И когда я сняла с головы папильотки и уложила волосы красивыми локонами в виде штопоров, я сама осталась чрезвычайно довольна результатом своих трудов.

В восемь часов вечера Алида ударила в гонг, да так, что можно было подумать, будто настал Рагнарёк[75]. И тут же на лестнице послышались слабые шаги, а спустя мгновение громкий воинственный клич индейца прорезал тишину. То был Ситтинг Булл[76], издававший воинственный клич своего племени. Йеркер очень просто справился с проблемой маскарадного костюма, облачившись лишь в одежду индейца и разрисовав физиономию красной, цвета содранной кожи, краской. Одновременно из комнаты Майкен мелкими шажками вышла малютка Красная Шапочка.

То была Моника с лучезарным солнечным взглядом. На руке она несла корзинку. Папа с помощью пары простыней превратился в Сократа[77]. Мама предложила ему рюмочку домашнего вишнёвого ликёра, чтобы он не замёрз. Но папа не любит ликёр и, отвергая его, заявил: