Сезон отравленных плодов - Вера Богданова

В две тысячи втором к Илье в общагу – тогда он жил в общаге – завалился Макс, он бухал на «Электрозаводской» в компании еще трех люберецких. Они расселись, заняв обе кровати, надышали до запотевших стекол, сунули Илье баклажку пива. «Слышал про “Норд-Ост”?» – спросил Макс. Илья не слышал и охренел от новостей.

Допив, собрались, поехали на Мельникова. Илья до сих пор не знает зачем. Шел дождь, было темно, ничего не видно, везде люди, вспышки света, к театру не подойти – менты. Журналисты носились с камерами, Макс даже пытался дать им интервью. Он был на взводе, дурачился и нарывался, а Илье просто было страшно. Он думал: а если бы Дашка туда пошла с классом? Им предлагали «мюзикл с настоящим самолетом» на Новый год. Если бы Дашка вот там сейчас лежала в проходе между рядами? Москва стала неверной, как отражение, трясина, готовая вывернуть из каждого проулка, как из кармана, вооруженную группу чеченцев, выплюнуть любым вокзалом сумку с гексогеном, мужика, который эту сумку пропустит, тетку, которая ее взорвет в метро.

От Мельникова пошли пешком. Чесали бритые головы, Генка повторял все время про войну, что мужику без войны никуда, что скины – солдаты, заколебали эти черные, заколебали. Набрели на запертую сетку, полную поддонов с фруктами. С криком «хачи уроды!» Макс с Генкой стали ломать замок, отогнули прутья, раскидали по проезжей части хурму, хурма разбилась, вывалила в лужи нежное нутро.

Купили водки.

Ближе к набережной им повстречался хач. Кто первый налетел, Илья уже не помнил, в памяти осталось только «мочи эту блядь!», прерывистый вой и то, как хач прикрывал голову руками, пальцы в крови, башка в крови, потом перестал кричать и двигаться. Руки Ильи тоже были в крови – чужой, но удовлетворения он не почувствовал. Внутри разверзлась пустота. Осталось только хачевское жалобное «ребята, хватит», его вой и хруст зубов, противно было вспоминать.

Илья заряжает пистолет.

– Точно не устала? – спрашивает.

Женя мотает головой.

– Давай еще раз. Левой нужно держать вот так. – Илья встает у Жени за спиной. – Правую расслабь, левой держи крепче. Плавно продави крючок до упора и потом стреляй. Плавно. На первом выстреле крючок тяжело продавится, но потом очень легко пойдет.

Илья водил в стрелковый клуб и Юлю, а до нее Надю. Но они боялись брать оружие, держали его осторожно, как опасную тварюгу. Пистолет же нужно подчинять себе, делать продолжением своей руки. У Жени это получается. Она отстреливает магазин, пробоины на 6, 8 и 9. Когда думает, что Илья не видит, сжимает-разжимает пальцы правой руки – ну точно болит.

На этом Илья все быстро закругляет и везет Женю в Царицыно. В парке полно народа, две свадебные отары гуляют по дорожкам, фотографируются там и здесь, хотя уже темнеет и вроде будний день. Купив мороженое, Илья и Женя карабкаются по петлям дорожки, Илья держит руку на Женином бедре, чувствуя под пальцами и тканью юбки тонкий контур стрингов. Хочется ухватить их и потянуть наверх. Много чего хочется.

Будущее с фирмой и тачками все еще ждет Илью, но отдалилось, мнется на пороге, готовясь уходить. Женя и его Будущее несовместимы, и Илья мечется между ними. Думал много раз объяснить все Жене, что ей без него будет лучше (вранье), а ему – без нее (вдвойне вранье: когда он рядом с Женей, он дышит ей, он пьет ее, он связан с ней незримо, он задыхается, когда не видит ее долго, а долго – это два-три дня). Если она уйдет, то заберет воздух с собой.

Догуляв совсем далеко, туда, где нет людей, а на дорожке нет асфальта, они находят лавочку под разбитым фонарем, погруженную в кустовую тень. Женя садится, Илья встает над ней, пытается доесть хвостик рожка. Но все растаяло, и белая сладкая капля падает на голое Женино колено.

– Вытирай теперь, – говорит Женя со смехом.

Она перестает смеяться, когда Илья приседает, опершись на лавку, и слизывает каплю. Она приоткрывает рот, и это ему нравится. Нравится, как она разводит ноги, когда он ведет губами, языком по ее бедру, под юбку. Стринги здесь лишние, лучше без них. Он их сдвигает в сторону.

В отдалении слышны голоса и смех, кто-то гуляет за кустами, в освещенной части парка.

Женя кладет руки Илье на затылок, подается ближе.

Вдеревне у бабушки делать совершенно нечего. Но Даше делать нечего и дома. На работе – она устроилась консультантом в парфюмерный магазин – ей дали неделю отпуска. Пару дней посидев в одной квартире с матерью и почувствовав растущее напряжение, грозившее разлиться кислотой (работает Даша не там, где надо бы, учиться не хочет, съезжать тоже не собирается, бестолочь), Даша умотала к бабушке на дачу. Там обосновалась в комнате Жени. Бабушка ее не беспокоила – целыми днями лежала, отходила после больницы. Сама Женя приехала днем позже и без лишних вопросов перебралась на чердак. Виделись они лишь по утрам, скупое «привет-пока». Женя одобрила Дашину стрижку: не так давно Даша по пьяни и злости отрезала себе каре. Каре вышло кривое, и в парикмахерской потом ее обкорнали покороче. Даша одобрила сарафан, обтягивающий Женин зад. Установился негласный режим прекращения огня.

Даша общается с двумя девчонками, но у них разговоры только о парнях: если конкретно, то о Котове, до омерзения смазливом и уверенном в собственной неотразимости. Котов то, Котов это, сегодня видела его у магазина, он сказал, что едет в Губино, вчера он был в клубе, сегодня тоже будет, как ты думаешь? Даша-то видит Котова насквозь, он любит только свой мотоцикл, на котором гоняет с ночи до утра. Днем он работает в отцовской автомастерской, вымазанный маслом, копается в автомобильном и мотоциклетном нутре.

Зато Дашу замечает друг Котова Вова, которого все называют Борщом. Он сперва подкатывал к одной из Дашиных подруг, предлагал покататься, но подруга его отшила. А Дашка отказываться не стала, ей было смертельно скучно.

Борщ плотный, раскачанный, отчего одежда на нем – явно не его размера – натягивается тугими складками. Он курит и плюет себе под ноги, при этом еле слышно цыкая. Он называет Дашу «кисой», угощает ее пивом, сигаретами и каждый раз приобнимает на прощание, слегка толкая животом, будто отлитым из резины.

Вечером они собираются у пруда, за кладбищем. Еще светло, хоть уже десять, сумрак прозрачен, словно его разбавили водой. От сосен потянулись комары. Пахнет цветами, влагой и травой.

Парни разводят костер, они говорят о мотиках и бабах. Дашины подруги взяли Котова в захват. Одна закинула на него ногу и жалуется, что кто-то укусил ее в колено, вот, смотри, как покраснело, это точно не комар. Вторая перебрасывает длинные волосы через плечо, подставляя Котову голую шею и декольте. Борщ уселся рядом с Дашей, вытянул к костру побитые кроссовки с жесткими от грязи мысками. Даша выпивает вермута, и в алкогольном мареве черты Борща чуть выправляются, приобретают мужественность и сок. Таким он Даше больше нравится, она еще немного выпивает.

Борщ посасывает пиво, смотрит на разворот журнала.

– Жирная.