Крокозябры - Татьяна Щербина

Так думала и самая красивая, и не самые красивые, посещавшие кабинет инспектора курса, который пользовал их там, а они не смели противиться (некоторых потом рвало, учитывая страхолюдность ловеласа), поскольку все знали, что он из КГБ. Мы с Таней, избежавшие феодальной дани, как свободные девушки, пошли вместо собрания, на котором должны были заклеймить сокурсницу позором, в кафе «Шоколадница» на «Октябрьской». Даже жаль, что блинчики с изюмом и орехами, политые горячим шоколадом, и сбитые сливки с шоколадной крошкой, казавшиеся самым вкусным, что бывает на свете, теперь расколдованы, разжалованы из волшебных, которые мы могли себе позволить только раз в месяц, в день получения стипендии, в ординарные. Еще надо было очередь отстоять, чтоб сесть.

Обсуждая предательницу Родины, мы с Таней сформулировали общее кредо: «частная жизнь». Общественное мнение, институт травли левых уклонистов и правых ревизионистов — последнее, что может нас интересовать.

— Знаешь, — сказала Таня, — не хочется провести жизнь на фронте. Просто у нас такая почва, удобряй не удобряй, что на ней хорошо растут только цветы зла (о, как я гордилась купленным по случаю за пять рублей томиком «Цветов зла» — прижизненным, в кожаном переплете! И как не могла поверить, что француз — первый из встреченных мной через несколько лет после окончания учебы — не знал, кто такой Бодлер). Я бы все отдала за то, чтоб не быть русской, мы — унтерменш, — прошептала Таня мне в ухо.

— Ну ты даешь! — я оторопела. — Что за хайльгитлер на тебя нашел?

— Да просто: приезжает сюда иностранец и может выбрать любую, никто не откажет. Выбирает самую красивую, естественно. В общем, до меня очередь никогда не дойдет. Останусь старой девой.

— Вот ведь кто про что…

За все пять лет в альма-матер Таня так и не встретила своего Иностранца. Но у нее появился ухажер, о котором она упоминала все чаще:

— Приклеился идиот, караулит с цветами у подъезда, не отвяжешься, люблю-люблю, я ему — пшел отсюда, брысь! А он все стоит, представляешь?

— Где ты его откопала?

— На вечеринке в МГИМО. Последний курс, как мы. Проводил раз до дому, так теперь повадился, урод. А тут совсем: поднялся за мной, папа открывает, видит его и — «заходите, пожалуйста». Я уж папе глаза страшные делала — будто не видит: «Проходите, не стесняйтесь, дочь у меня дикарка — ты бы представила своего приятеля». И мама вышла, тоже расшаркивается. Ну у нее вообще бзик, что я никогда замуж не выйду — обрадовалась, что хоть кто-то появился. Я же еще и дикарка.

Таня фырчала и шипела, как змея, все чаще рассказывая об этом Банном Листе, которого мы так и прозвали меж себя, но только мы сдали последние экзамены и получили дипломы, как Таня сообщила, что выходит замуж. За него, за Банного Листа.

— Ка-а-к? — заорала я. — Ты же его не любишь, презираешь, ты что, с ума сошла!

Мы снова, как в начале нашего знакомства, отправились в кафе «Космос», взяли по самому дорогому, фирменному мороженому «Космос» — скрытому под шоколадным соусом, с двумя печеньями-ушами, похожему на сам этот таинственный космос, который наверняка нас слышит.

— Это временно. Потерплю, — стоически сказала Таня. — Есть ради чего. Листа скоро отправляют работать в Испанию, ему нужна жена, иначе не выпустят. Мы поженимся, уедем, а там я найду себе нормального испанца, и дело с концом. — Таня сияла от радужной перспективы.

— Фиктивный брак?

— Фиктивный, наверное, не получится, ему жить негде, он из провинции, папа покупает нам квартиру. Родители в нем вообще души не чаят — говорят: такой воспитанный, обходительный, покладистый, он теперь с ними в основном и общается. А я начинаю учить испанский. Лучше б во Францию, конечно, и учить ничего не пришлось бы, но это детали, главное — пересечь границу.

Лето у меня прошло в разъездах, мыслях о разводе и поисках работы. Осенью я позвонила Тане. Удивительное это было время, когда телефон трезвонил беспрерывно, по нему говорили часами, в доме было броуновское движение гостей, при этом еще успевали что-то делать, не меньше, чем потом, когда жизнь претерпела евроремонт. У Тани был совершенно убитый голос. И она стала рассказывать:

— Я бью его головой о батарею. Ничего не могу с собой сделать. Не выношу, всякое терпение кончилось. В Испанию он, видишь ли, уже не едет, только через три года, а пока привез из своего Мухосранска мамочку, и мы живем втроем в однокомнатной квартире. Вот так.

Я никогда не слышала, чтоб кто-то — не потерявший человеческий облик алкаш, не уголовник какой, а из знакомых — бил человека головой о батарею. Тем более тихая, скромная Таня. Это был шок.

— Так выгони их обоих, иди жить к родителям — это ж не жизнь!

— Не могу. Я беременна. — Таня сообщила это как печальное известие. Почему же, думала я, не дается то, чего больше всего хочешь? Ну почему Тане не подвернулся Иностранец, почему ее жертва этому идолу — брак по расчету — убила и сам расчет? Расчет — это же надежда, а у нее и надежду отняли. Я отмечала это уже не раз: как вопрос жизни и смерти, так непременно ничего не получается.

— Тань, давай по порядку. Ты хотела выйти замуж за иностранца ради чего — ради свободы. В результате: ради свободы ты в неволе.

— Ага, в тюрьме. Лучше было оказаться в тюрьме у Софьи Власьевны, чтоб Софья Васильна защищала. — Она усмехнулась: — Юмор висельника.

— Может, сделать аборт?

— Поздно. Я слишком поздно узнала.

— Давай увидимся, что ли. Я вот развожусь…

— Везет тебе! (А это у меня в очередной раз загорелась табличка «…если осталось бы жить один день» — вот и решила не откладывать.)

Мы не увиделись. Таня чувствовала себя заключенной, и папа-защитник защитить не мог. Он сам толкал ее к «перспективному» браку. Сошли на нет и наши телефонные разговоры, но года через три Таня объявилась. За это время у меня уже пронеслась целая жизнь, а Таня продолжила будто с того же места: «Лист уже там, мне осталась только свекровь, но недолго ей из меня кровь пить. Звоню попрощаться, уезжаю навсегда, с дочкой», — говорила она о сбывшейся мечте все тем же траурным тоном, который взяла себе с момента замужества — будто надела паранджу, и та приросла.

— Не слышу радости в голосе, — и я почувствовала, что говорю это почти что чужому уже человеку.

— Откуда ж быть радости, если из огня да в полымя? Не хочу его видеть, вот и тяну с отъездом, но срок вышел. Дипслужба, свои правила.

Встречаться Таня по-прежнему не хотела. Она ничем, кроме дома, не занималась, а у нас это считалось стыдным. Равно для женщин и для мужчин — без всякого феминизма так вышло. И как раз девушки, предназначавшие себя на экспорт, мечтали чаще всего о свободе ничего-не-деланья. Быть женой, не зарабатывать, не искать места в социуме, растить детей или не растить — как скажет господин, который по определению богат и непьющ. Даже не так: здесь надо было занять «экологическую нишу» муравья в муравейнике, а там — стать белым человеком. Ничего расистского в виду не имелось, но выражение было ходовым.