Чаша страдания - Владимир Голяховский

Всю ночь потом Зика старался вспомнить ее: так она тоже из Риги! Это прокладывало между ними мостик. Он пытался представить себе ее до войны — веселой, хорошо одетой девушкой. Он знал всех своих работников, но ее образ почему-то не возникал в его памяти. А жаль: сегодня, несмотря на серую робу и коротко остриженные волосы, он сумел рассмотреть в ней, красивую женщину. Наверное, она действительно была красивой, когда работала у него. И мысли его сами по себе заскользили в другом направлении: если останется жив, он, конечно, постарается разыскать свою семью; но он понимал, что надежды на это было мало, совсем мало; ну а тогда — что он будет делать со своей жизнью? Он думал, думал, и как-то само собой пришло решение: он должен сделать предложение этой женщине, Лене. Да, он должен объяснить ей все, и если она согласится, он сделает предложение. Когда, как, где? Зика знал, что найдет способ.

Работа в парниках заканчивалась, а поговорить с ней ему так и не удавалось. С тех пор как Зика заговорил с ней, Лена как будто ожила, изменилась, в ней проснулась былая привлекательность. И Зике стало казаться, что он узнает в ней черты девушки из далекой-далекой жизни. Теперь они часто переглядывались украдкой, и обоим это заменяло разговор. Ему представлялось, что она понимает его мысли, и было интересно — о чем она думает? А ей казалось, что он понимает: она согласна быть с ним. В последний день работы он все-таки сумел быстро-быстро заговорить. Объясняться в любви было невозможно, он только быстро сказал:

— Лена, если мы оба выживем, и если я не найду свою семью, ты согласна стать моей женой?

Найти для такого объяснения более неподходящую обстановку, чем Бухенвальд, было невозможно. Но люди остаются людьми даже и в таких диких условиях; в их сердцах течет горячая кровь, и эта кровь способна иногда бурлить. Лена опустила синие глаза, прошептала:

— Я согласна. Я буду ждать тебя.

Впервые за долгое-долгое время Зике захотелось петь и плясать от радости. Его ноги так и просились в прыжок. Но у него было на уме еще и другое: по еврейскому обычаю, когда жених делает предложение невесте, он должен дать ей какой-то предсвадебный подарок. Зика сказал ей:

— Жди меня здесь, я сейчас вернусь, — и убежал к стоявшему в стороне охраннику.

Лена следила за ним, он что-то горячо говорил охраннику, а тот слушал его с грубо-скептическим выражением лица. Лена испугалась, что охранник станет бить Зику. Но Зика вдруг засунул пальцы себе в рот и с усилием выдернул оттуда что-то маленькое и блестящее — это была золотая коронка. Он протянул ее охраннику, тот взял, нагнулся, нашарил что-то на грядке, вырвал луковицу и дал Зике. В один прыжок Зика снова оказался возле нее:

— Вот тебе мой подарок, предсвадебный.

Изо рта у него сочилась струйка крови.

— Ты вырвал для этого зуб?

Он смотрел на нее с радостной счастливой улыбкой:

— Это ерунда. Я для тебя и не то сделаю. Обещай мне, что ты выживешь, ты должна сделать это не только для себя, но и для меня.

— Я обещаю… — ей так хотелось поцеловать его, она даже сделала невольное движение в его сторону. Но этот поцелуй мог стоить им жизней. Она взяла луковицу, тайком спрятала ее за пазуху и залилась слезами.

Всю ночь она не выпускала из рук луковицу, гладила ее. Это была ее первая радость за долгие месяцы лагерной жизни. И какая радость! Но луковицу надо было прятать: охранники могли подумать, что она украла, и повесить ее, как того бедного парня Эмиля Баргатцкого.

К сожалению, луковица не могла долго храниться, она была с гнильцой — немецкий охранник не захотел дать свежую даже за золотую коронку[16].

А Зику в ту же ночь перевели в другое место: возле городка Нордхаузен строился подземный рабочий лагерь Дора.

Писатель Илья Эренбург, вернувшись в Москву из Алатыря, сдал в газету «Красная звезда» статью под названием «Подвиг еврея» о раненом герое Науме Когане и позвонил по редакционному телефону Павлу Судоплатову на Лубянку. По усталому голосу Судоплатова он понял, что тот страшно занят, но когда прозвучала фамилия «Эренбург», голос сразу изменился:

— Конечно, Илья Григорьевич, для вас у меня всегда есть время.

Получить пропуск в его отдел было непросто, но Судоплатов сам вышел в приемную и подписал его. Перед Эренбургом стоял невысокий полковник, на его груди сияла золотая звезда Героя Советского Союза. Эренбург подумал: «Такую звезду надо было дать Науму Когану, а его наградили только обычной медалью „За отвагу“». Но Эренбург не мог знать, что Судоплатов получил эту звезду от Сталина не за военный подвиг, а за организацию убийства Троцкого.

В кабинете висели портреты Сталина и Берии, а на столе стояла фотография Берии с его подписью. Судоплатов сказал:

— Я ваш постоянный читатель, всегда получаю большое удовольствие, читая ваши статьи и книги. Чем я могу быть вам полезен?

— Мне нужны сведения о недавнем массовом уничтожении евреев в Киеве, я хочу написать об этом. Можете вы дать мне подробности?

Судоплатов нахмурился:

— Я знаю об этом страшном преступлении немцев, у меня есть информация. Но если вы хотите об этом писать, нельзя ссылаться ни на какие источники, потому что так мы наведем немцев на наших резидентов в тылу врага. Я делаю исключение только для вас, уважая ваш патриотизм и талант.

— Спасибо. Я даю вам честное слово, что напишу только от себя самого.

Судоплатов вызвал помощника, капитана:

— Принесите папку с кодом «Зондеркоммандо 4а».

Эренбург просидел над папкой два часа и вот что узнал:

К северу от Киева был расположен большой ров, длиной два километра и глубиной двадцать пять метров, с крутым обрывом. Его называли «Бабий Яр» в честь старой владелицы этой земли (хозяйки трактира). Рядом с ним находилась психиатрическая больница имени Ивана Павлова. 19 сентября 1941 года немецкие войска захватили Киев. В городе оставалось много евреев, не успевших уехать. Через неделю, 27 сентября, на краю рва расстреляли 752 пациента этой психиатрической больницы и сбросили их в ров. В тот же день немецкие власти расклеили по городу две тысячи объявлений на украинском языке с требованием ко всему еврейскому населению города 29 сентября явиться к 8 часам утра в назначенное место, взяв с собой документы и ценные вещи. За неявку — расстрел. Объяснялось, что это нужно для переписи населения. Большинство пришедших составляли женщины, дети и старики, поскольку все мужчины уже были в армии. В конце улицы, ведущей к Бабьему Яру, были поставлены ворота с надписью «Пропускной пункт». Евреев вводили поочередно по тридцать — сорок человек, отбирали вещи и заставляли раздеваться догола. После этого наемные украинские полицаи загоняли их палками в проходы к насыпи на краю рва. На другой его стороне сидел скрытый пулеметчик: он открывал огонь и убитые падали прямо в ров. Чтобы заглушить выстрелы, играла громкая духовая музыка и низко кружил самолет. Когда дно рва покрывалось двумя-тремя слоями трупов, полицаи присыпали их сверху землей и снова туда падали расстрелянные. За два дня, 29–30 сентября 1941 года, «зондеркоммандо 4а» при участии солдат 6-й армии и Киевского куреня украинской вспомогательной полиции под командованием Петра Захвалынского расстреляла 33 771 человека, почти все еврейское население Киева. Потом расстрелы проводились в начале октября и было расстреляно еще 17 тысяч евреев из окрестных мест и пять цыганских таборов.