Альбигойские войны 1208—1216 гг. - Николай Осокин

Тогда и крестоносцы после всех своих неудач захотели отличиться хитростью. Стоит заметить, что они приписывали свою простую выдумку особому хитроумию, тогда как к ней надо было прибегнуть уже давно. Они догадались засыпать ход и заминировать его сухим и зажигательным материалом, таким как сало, пенька, жир, дерн и бревна, которые было сдвинуть не так легко, как простые фашины. Они наложили все это снаружи, и в подкопе распространился удушливый дым; с тех пор он сделался недоступным. Пользуясь этим, Монфор велел всем работать над засыпкой оврага. Засыпав его почти сполна, крестоносцы подкатили по твердому грунту машину к самой стене; напрасно со стен кидали камни, колья, наконец зажигательные снаряды – рыцари и воины, сидевшие в башне, не отступали ни на один шаг. Назначен был штурм. Духовенство всем хором запело «Veni creator Spiritus» и под эти звуки крестоносцы пошли на штурм. Брешь, особенно в результате усиленной пальбы последней ночи, была довольно велика. Неприятель проник через нее, и город был взят в праздник Св. Креста, как бы в ознаменование того, что еретики так позорили изображение креста.

Все 80 альбигойских рыцарей, вместе со своим предводителем Амори, без дальнейших рассуждений были присуждены к повешению. Наскоро приготовили за городом виселицу; крестоносному воинству хотелось скорее насладиться кровью. Первым подвели Амори. Когда его вздернули, столбы виселицы, неплотно вбитые, закачались и рухнули. Тогда Монфор велел просто перебить всех осужденных. Пилигримы и крестоносцы с радостью дикарей спешили исполнить поручение. Началось ужасное побоище… Геройские защитники Лавора погибли мученически. Но это было только началом варварских распоряжений Монфора. Владетельницу города, эту прелестную даму, он велел побить камнями. «Монфор велел взять Жиро и поставить ее живой в колодец; и когда она встала на его дне, на нее накидали столько камней, что совершенно завалили ее». «Наконец, – лаконично восклицает один из победителей, – наши крестоносцы с превеликой радостью сожгли бесчисленное множество еретиков»[84]. Эта выходка свидетельствует о всей силе религиозной идеи над человеком, доводящей его до забвения самых обыкновенных понятий; она же показывает, в какие условия к католической церкви была поставлена новая религия, объясняет характер и губительную для человечества безысходность крестовой войны.

До конца света станут говорить о казнях лаворских, предсказал поэт провансальский. Тут сожжены были, по крайней мере, 100 человек[85]. Им предложили жизнь на условиях возвращения в католичество, но они были люди, не менявшие убеждений. Они с радостью бросились в огонь. Сколько погибло, кроме того, мужчин, женщин, детей на улицах города, во время и после штурма, нельзя определить даже приблизительно. Крестоносцы резали с наслаждением. Между ними мало было истинных рыцарей. Как исключение записан один пример, весьма замечательный при тех обстоятельствах. Куртуазность не забывалась средневековым рыцарством даже в самые ужасные минуты. Во время кровопролития, одновременно начавшегося на всех пунктах, какой-то рыцарь направился к Монфору и сказал ему, что собирается передать на его попечение женщин и малолетних детей, которых он спас в разных местах. Граф предоставил распоряжаться рыцарю своей добычей по его желанию. Он и рыцарь велели особой страже охранять жизнь женщин; под страхом смерти стража должна была наблюдать, чтобы пленницам не было сделано ни малейшего оскорбления. Приказание было в точности исполнено. По окончании побоища рыцарь навестил своих дам и предложил им идти куда угодно. «С его стороны это было делом истинного благородства и куртуазности» (que fue una grand noblessa et cortesia faicta), – замечает провансальский историк[86]. Тем более выделялся такой поступок рядом с резней и грабежом остальных. Весь город был разрушен. В нем не было ничего, что бы не перерыли крестоносцы. Огромные богатства этого торгового города достались Монфору. Говорили, что все они перешли в руки его банкира, купца кагорского, Раймонда де Сальваньяка, которого он после сделал бароном[87]. Это было наградой за небольшие суммы, занятые Монфором. Лавор оплачивал вождя католиков. Никакой город после Безьера не вынес на себе столько свирепостей католиков; нигде в эту войну не было пролито столько крови. Особая причина подстегивала ярость крестоносцев при побоищах и разграблении Лавора; в ней виновны были сами альбигойцы. Для объяснения этого мы должны рассказать о событии, которое случилось несколько ранее и которое послужило одним из поводов для страшной мести, обрушившейся на Лавор.

Во время осады, когда силы и средства крестоносцев ослабли, на помощь к ним шел пятитысячный немецкий отряд. Он был уже в нескольких переходах от Лавора. Эти крестоносцы миновали Пюи-Лоран и расположились ночевать в замке Монжуа, нисколько не подозревая, что поблизости их сторожит сильный отряд графа де Фуа. Во всем Лангедоке не было человека более ненавистного для крестоносцев. Он чистосердечно платил им той же ненавистью. Он говорил, что для него нет большего удовольствия, чем убить крестоносца. Он разорял и жег монастыри и храмы. Бесконечны были его преступления; злодейства графа против Церкви превышали всякую меру, говорили католики. Он сумел овладеть замком Памьером, который недавно был покорен Монфором. Теперь, вместе со своим сыном и Жераром де Пепье граф де Фуа расположился в засаде, намереваясь перебить немецких гостей. Его план удался вполне. Большая часть крестоносцев (по крайней мере, до 1500 человек) были перерезаны. В тесноте и паническом смятении воины Фуа произвели побоище. Пощады не давалось, и при всем том много пленников они повели за собой в Тулузу. Согласно преувеличенному провансальскому свидетельству, из всей массы немцев прорвался только один, который и привез ужасную новость в лагерь под Лавором. Окрестные крестьяне добивали раненых[88]. Монфор с главными силами кинулся в Монжуа, но провансальцев и след простыл. Монфор мог видеть множество мертвых и умирающих, кучами покрывавших окрестные луга. Он велел собрать раненых и отвести их в свой лагерь, а сам – бессильный что-либо сделать, хотя при нем были 14 000 человек, – остался на несколько дней хоронить мертвых. С той минуты в его душе сложился страшный план мести альбигойцам Лавора. Резня лаворская была отплатой за Монжуа.

Падение Лавора было сигналом для последовательного падения соседних городов, менее сильных, а именно: Пюи-Лорана, владетель которого добровольно покинул свой замок и бежал в Тулузу, а после этого Рабастена, Галвака, Монтагу, Латгарда, Пюисельза. Сен-Антонина и Сен-Марселя. Вся альбигойская страна теперь была приведена к повиновению благодаря своему епископу, который был помощником Симона и действовал с ним заодно. Теперь Монфор стал явно действовать против графа Тулузского, хотя войны еще объявлено не было. Разрушив до основание замок Монжуа, навевавший неприятные воспоминания, Монфор двинулся на город Кассер, находившийся в прямой зависимости от графа Тулузского. Раймонд выступил на помощь, но дошел только до Кастельнодарри. Узнав о силах Монфора и не решаясь на столкновение, он зажег этот замок и оставил Кассер на произвол судьбы. Гарнизон капитулировал на условиях свободного отступления и выдачи всех еретиков. Монфор пошел в город для католического увещевания, но оно было отвергнуто, и 60 совершенных сожгли с той же превеликой радостью (cum ingenti gaudio), которая впервые обнаружилась в Лаворе[89]. Затем Монфор двинулся на замок Монферран, где сидел брат графа Тулузского, Балдуин, человек отважный и смелый, «один стоивший Роландов и Оливье», способный к разнообразной деятельности, но не имевший средств для нее[90]. Замок был не из особенно крепких. Но у Монфора уже не было славных соратников; его армия значительно уменьшилась. Такие знаменитые воители, как епископ Парижский, барон Куси, Роберт Куртене и другие оставили его. Но у него было еще тысяч до десяти войска; с ним он и подступил к замку. Гарнизон был довольно значителен, и Балдуин сумел бы дольше продержаться, если бы только крепость была надежнее. Орудия и машины крестоносцев не испугали рыцарей, которые скоро успели поломать многие из них и разрушить труды неприятеля. Убедившись тогда, что отвагу осажденных можно одолеть только терпением или хитростью, Монфор остановился на последней мысли. Он послал передать Балдуину, что хочет переговорить с ним, и на рыцарское слово просил его приехать в свой лагерь. Балдуин согласился и отправился в ставку Монфора в сопровождении всего лишь одного спутника. Симон принял его почтительно и со всеми знаками уважения. Он начал говорить о храбрости Балдуина и его сподвижников и перешел к тому стесненному положению, в которое его повергает брат, забывший о нем и оставивший его, как на острове, среди войск неприятеля. Он прибавил, что, как рыцарь, сочувствует ему и желает помочь. Он предлагал ему в полное владение замок с окрестной страной, требуя только полного нейтралитета. Он так растрогал Балдуина своим по видимости искренним участием, что тот дал ему слово впредь ни в каком случае ни воевать с ним, ни помогать его врагам. По другому известию, он дал ему обещание помогать во всякое время и против всех[91]. Более того: будто очарованный Монфором, он взял на себя труд вновь склонить Раймонда на сторону крестоносцев. Заключив договор с Монфором, Балдуин действительно поехал к брату с Монфоровой свитой и пересказал ему обо всем происходившем. Как только Раймонд услышал из уст брата все эти подробности, то пришел в такое негодование, будто потерял все свое государство, – так это его огорчило и изумило. Он сказал Балдуину и его свите, чтобы они убирались с его глаз, и прибавил брату, что отныне он его недруг, так как заключил союз с его непримиримыми врагами и, что ужаснее всего, принес клятву в верности тому человеку, который беззаконно начал с ним войну.