Месть Танатоса - Михель Гавен

— В тот вечер она торопилась на поезд в Париж, где у нее была назначен день бракосочетания. Но почему оно не состоялось? Как она оказалась в Германии? Почему не уехала, как многие ее коллеги, когда фюрер пришел к власти, — уж у нее-то была такая возможность! Почему все-таки ею заинтересовалось гестапо? Вполне вероятно, что они нащупали какую-то ниточку.

— Чем занималась она в Америке? Кто ее знакомые? Не имела ли она связи со спецслужбами? И кто, в конце концов, ее муж? Ведь судя по докладу Рауха, она не была замужем, когда покинула Францию. Почему она изменила имя? Когда человек живет не под своим именем в чужой стране и о нем почти ничего не известно, согласись, это наводит на размышления.

— Мы обязаны рассматривать все варианты. В том числе и тот, что мы, возможно, — Скорцени сделал паузу, — имеем дело с провокацией, когда совершенно постороннее лицо выдает себя за известную личность, преследуя при этом какие-то свои тайные цели, или выполняя чье-то распоряжение. Вещественные доказательства, которыми мы располагаем, ничего не доказывают, как и доклад Рауха. Этот веер могли просто взять у Мари Бонапарт, живой или мертвой, и передать другой. Внешнее сходство…

— Да, я согласен, есть черты, которым трудно подражать. Возможно, такая красота неповторима, или как там говорила про нее Коко Шанель. Но кто возьмет на себя смелость утверждать почти двадцать лег спустя, что девочка на фотографии времен войны и взрослая женщина, которая содержится сейчас в лагере «O-Z-242», — одно и то же лицо? Остался ли еще кто-нибудь в живых, кто помнил ее в юности и сможет узнать в ней какие-то характерные особенности, а тем самым подтвердить наши догадки? Если таковые и есть, то находятся они наверняка во Франции, и мы вряд ли сможем воспользоваться их услугами. К тому же субъективность — это субъективность. Что остается, Алик? Только лишь профессиональный аспект. Мари Бонапарт была самой талантливой ученицей Фрейда, и не его одного.

— Талант невозможно подделать. Ловкость самозванки никогда не заменит глубину знаний и опыт доктора психиатрии. Как только мы предоставим ей возможность показать свои профессиональные качества — все сразу станет ясно. У нас достаточно хороших психиатров, которые смогут дать оценку ее деятельности. Если она действительно Мари Бонапарт или Маренн де Монмаранси, как теперь выяснилось, она должна на голову превосходить их всех!

— Все это надо проверять. Кто будет этим заниматься? Габель? Они там не просыхают от шнапса. Тот день, когда мы приехали с инспекцией, наверняка был единственным днем трезвости в году. Именно поэтому я собираюсь сделать доклад Шелленбергу. Если она — самозванка и мы имеем дело с хитрой игрой спецслужб или еще чьей-либо игрой, нам необходимо вмешаться как можно скорее и перехватить ее у Мюллера, чтобы все происходило у нас на глазах. Использовать ее с максимальной выгодой для себя.

— Если же она действительно Мари Бонапарт, а я интуитивно склоняюсь к тому, что так оно и есть, необходимо попытаться убедить ее сотрудничать с нами. Мари Бонапарт или принцесса де Монморанси — известная в Европе личность. Ее до сих пор боготворит Франция, ее знает и уважает весь ученый мир. Она имеет тесные связи в самых высоких аристократических и политических кругах Европы. Не беда, что они нарушены. Их можно восстановить. Представь, каким было бы успехом проникнуть через нее в эти сферы, внедрить туда своих людей, заставить их поработать на нас. К тому же она — великолепный врач, хирург и психиатр. Она нужна не только германскому солдату, который скоро силой оружия заставит Европу покориться воле рейха. Она нужна нам, в нашей работе: в поиске новых форм психического воздействия, обработке и подготовке агентов. Все это я и собираюсь изложить Шелленбергу. Когда поступит приказ от Шелленберга, наши сыщики будут работать не так, как они в порядке дружеской услуги поработали для меня. Они будут землю рыть. Возможно, выроют что-нибудь интересное, что скорее прояснит ситуацию…

— Ты все-таки полагаешь, что она согласится? — задумчиво произнес Науйокс, выслушав его.

— Она согласится — это однозначно. Кем бы она ни была. Если она самозванка — она согласится сразу же. Возможно, именно этого она и добивается — зря, что ли, тогда она все затеяла? Если она на самом деле принцесса Мари Бонапарт — она будет колебаться. Но у нее не будет выбора. Или так, или никак. Она должна позаботиться о детях. Тем более что, по ее словам, у нее нет политических пристрастий.

— И если она та, за кого себя выдает, Германия, а точнее рейх, к которому теперь присоединилась и Австрия, пусть наполовину, но тоже ее родина, как и Франция, то есть не совсем чужая ей страна. Она кровно связана с нами. И должна будет это признать.

Алик с сомнением покачал головой:

— Я не знаю, что руководит тобой сейчас, — сказал он, поставив фужер с коньяком на стол, — азарт юных лет, желание развлечься и удивить всех, или что-нибудь еще. Но хочется думать, что ни то, ни другое, ни третье. В противном случае, конечно, не стоило затевать это опасное и весьма сомнительное дело с привлечением самых высокопоставленных особ, так как если дело дойдет до вступления в СС, без долгих разбирательств с ними не обойтись: случай, согласись, беспрецедентный. С служебной точки зрения твои рассуждения кажутся мне интересными, и я не могу тебя не поддержать, думая о пользе дела…

— Но есть и другая сторона, от которой ты всячески отнекиваешься, но, по моим наблюдениям, она тем не менее присутствует: эта женщина интересна тебе лично. И если это так, то ты, безусловно, должен думать о том, что, предоставляя ей выбор без альтернативы, то есть по сути не предоставляя никакого выбора, ты можешь сломать ей жизнь больше, чем она сломана теперь.

— Ее жизнь не сломана, Алик, — Скорцени наклонился к нему, взгляд его стал жестким. — Она кончена. Понимаешь? Ее жизнь и жизнь ее детей. Они не выживут в лагере. У нее уже был сердечный приступ, будет еще. Она обречена. И мы не сможем постоянно держать ее на щадящем режиме. В конце концов есть Мюллер, есть его Управление, и, какие бы отношения ни складывались между нами, мы делаем одно дело и не можем мешать нашим коллегам выполнять их долг.

— Если человек не приносит нам пользы, мы не имеем права просто так делать ему поблажки. Ты сам прекрасно это знаешь, Алик. Мы не благотворительная организация, которая спасает каждого встречного от своих же соседей по этажу и соратников по партии. Если она будет с нами, она будет работать на нас. Другого не дано. Но я представляю ей выбрать самой. В первый раз выбор сделали за нее: люди из гестапо выбрали смерть для нее и ее детей, я же предоставляю ей шанс. Пусть решает. Какова альтернатива, ты спрашиваешь? Все очень просто: либо она погибнет, либо будет жить.

— Она сама приехала в Германию. Она знала, что здесь происходит. Она могла бы жить в Америке, и ничего подобного с ней бы там не произошло. Но здесь она сможет жить только так.

— Пока ты ее не бросишь, — закончил за него Алик, в голосе его проскочила заметная ирония, — как бросил всех предыдущих. И что будет тогда? Ее снова запрут в лагерь или сразу же уничтожат, как человека, который слишком много знает? А может быть, ты передашь ее по наследству тому, кому она приглянется, и принцесса Мари Бонапарт постепенно превратится в эсэсовскую шлюху и, может быть, даже наложит на себя руки, не вытерпев унижения.