Стая бешеных - Фридрих Незнанский

– Курите, угощаю.

Сразу несколько бомжей, побросав мешки, бросились к сигаретам.

– Эй, однорукий, иди сюда! – услышал Сынок окрик бугра.

Бугор, среднего роста парень с побитым оспой лицом, за что, очевидно, и был прозван Конопатым, сидел на куче мешков и пальцем подзывал Сынка к себе. Сынок молча подошел.

– Давай сюда, – нагло сказал Конопатый.

– Что? – спросил Сынок.

– Ты чего, не понял? – Конопатый поднялся на ноги. – Сигареты давай.

Сынок молча полез в карман и, достав одну сигарету, протянул ее бугру.

– Ты че, не врубаешься? – удивился Конопатый. – Все давай.

– Не дам, – покачал головой Сынок.

– Че-го? – Конопатый вплотную подошел к нему.

– Не дам, – повторил Сынок, бросил вынутую сигарету под ноги Конопатому и отошел. Сел в тенек, закурил и с удовольствием выпустил облако сладкого голубого дымка, краем глаза заметив, что Конопатый поднял брошенную ему сигарету и быстренько ретировался.

Машины грузили до самого вечера. В обед принесли кастрюлю окрошки, три буханки хлеба и батон вареной колбасы. Приятно было трескать на свежем воздухе, слушая, как в траве чирикают воробьи. Поев, Сынок завалился на мешки и задремал. Больше до конца дня никаких приключений не было.

Когда пришли на ужин и сели на одну длинную лавку за грязный дощатый стол, к Сынку вдруг подошла знакомая повариха, забрала тарелку с вилкой и сказала:

– Это теперь не твое место.

– Как это? – не понял Сынок.

– А так. Ты тут больше не сидишь.

– А где я сижу?

– Вон там. – Она кивнул на соседний стол.

Все в один миг умолкли, перестав болтать, и с уважением посмотрели на Сынка. Дело в том, что соседний стол принадлежал буграм.

– Во повезло, – с завистью сказал Саша.

– Сынок, мы твои друзья, не забыл? – спросил на всякий случай Паша.

– Не, ребята, я вашу дружбу не забуду, – двусмысленно ответил Сынок, поднимаясь.

– Эй, чего ты там с ними расселся?! – весело воскликнул Исмаил, показавшийся на пороге столовки. – Тебе теперь с быдлом не положено. Тебе теперь с буграми положено.

На ужин буграм, в отличие от простых смертных, подавали жареные куриные окорочка с жареной картошкой и салат из капусты. Дали даже бутылку самопальной водки, правда одну на всех.

Степки за столом уже не было. И того, с которого Сынок снял башмаки, тоже. На присутствие за ужином нового человека никто не обратил никакого внимания. Всем было абсолютно наплевать, что творится вокруг. Главное, чтобы это не касалось тебя лично.

– Ну что, – сказал после ужина Исмаил, – теперь ты бугор. Ходить будешь в туалет, как белый человек. Можешь лупить кого хочешь. Петушить никого нельзя, воровать нельзя, по территории ночью шататься нельзя, напиваться нельзя. Приказы будет отдавать Константин Константинович. Советую выполнять. Все понял?

Сынок кивнул.

– Можешь идти спать. Утром за десять минут до подъема тебя разбудят.

– Подъем, козлы вонючие! Выходи строиться на зарядку!

Люди вскакивали с коек и, мотая головами, чтобы стряхнуть цепкие остатки сна, выуживали из-под матрацев спрятанные туда одежду и обувь.

– Выходи строиться, бараны колхозные! Бегом, твою мать! – орал отработанным командирским голосом Сынок. Сам он при этом сидел на стуле и читал газету. Это ведь особым шиком считалось – читать по утрам газеты, отдавая при этом команды.

На душе было противно. Обыкновенным бомжем он чувствовал себя куда лучше.

Впрочем, бугром он прослужил только два дня…

Ирина подошла к своему стулу и свалилась без сил.

– Ну что? – подлетела Ободовская. – На тебе лица нет.

– Мы пропали, – сказал Ирина и заплакала. Ей уже не было жалко денег, потерянной работы, но все впечатления последних дней соединились в единую симфонию, которая грозно грянула сейчас, в этот самый миг. Безнадежность, крах иллюзий, обида, мысли о смерти – все переплелось в едином хоре.

– Они что, заметили мои счета? – холодея, спросила Ободовская.

– Да. Не в этом дело, – отвечала Ирина сквозь слезы. – Я… я устала, – злилась она пуще прежнего, не зная, как выразить все наболевшее иначе, чем в этом бессильном и ничего не значащем «устала».

– А какой счет они заподозрили? – не унималась Ободовская. – Из ресторана? На четыреста девятнадцать франков, черной ручкой?

– Нет, – всхлипнула Ирина.

– А какой?

– Мой, – отвечала Ирина сквозь слезы.

– Твой?! – Ободовская злобно сощурилась. – Я так и знала, что не надо было его тебе давать! Ты все запорола!

– Да ты-то что… – опять всхлипнула Ирина. – Тебе ничего не будет. Тебе только счета не оплатят. А мне велено писать заявление…

– Как то есть не оплатят? По-твоему, этого мало?

Ирина недоуменно посмотрела на подругу.

– Ты что? – спросила она.

– Тебе плевать на меня! – сделала Ободовская неожиданный вывод. – Тебе плевать на меня! Эгоистка!

Она развернулась и, гордо и обиженно поводя плечами, пошла восвояси. Ирина осталась обескураженная, под давлением происшедших только что событий она даже не могла ни осмыслить очередной каприз Машки, ни обидеться на нее. Все как-то навалилось единой кучей, подавило ее. Тупая апатия заполнила неожиданно все ее существо, ее мысли и чувства вмиг оказались скованы безразличием ко всему происходящему. Равнодушие – это тот скрытый ресурс, в котором мы черпаем утешение, когда в прочих утешениях судьба отказывает нам.

Зажужжал факс. Из щели медленно выползла бумага, запечатлевшая на себе копию билетов в Большой театр. Ирина вынула лист чистой бумаги и написала на нем, всячески стараясь сдержать присущую ей нервность почерка: «Президенту компании „Эрикссон-Москва“ Мартину Щеллеросу менеджера отдела PR заявление…» Она задумалась на мгновение, покусывая в детской манере авторучку. Сложив слова в казенную фразу, она продолжила: «Прошу освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию». Расписавшись, он вложила лист в папку на подпись президенту и, не дожидаясь конца рабочего дня, отбыла в направлении собственного дома.

Как ни странно, ее боль от пережитой обиды оказалась меньше, чем она могла бы ожидать. Тридцать тысяч долларов были той суммой, размеры которой существовали в ее фантазии лишь в виде совершеннейшей абстракции. Из-за потерянной в шахте лифта губной помады она, кажется, переживала больше, чем потеряв сейчас никогда не виденные золотые горы. То, что начальник подонок, она знала уже давно, и сейчас самый вид его был ей так омерзителен, что она готова была вовсе не приходить больше в «Эрикссон», лишь бы не встретиться с ним. Конечно, тридцать тысяч была непропорционально великая сумма за удовольствие никогда не встречаться с боссом, но слабое утешение от сознания свободы от фирмы Ирина все-таки ощущала. Предательство Машки она и вовсе не заметила на фоне более глобальных потрясений.