На волне шока - Джон Браннер

компьютерах высшие существа, заслуживающие всяческого подражания. Вы будто хотите меня убедить, что верного ответа нет не только у вас, а не существует вообще. Экспериментируете с человеком как с мудреной машиной — ввел такой-то раздражитель, получил такую-то реакцию, ввел другой, получил другую. В вашей вселенной нет места тому, что вы называете гениальностью.

— Да будет вам, — слабо улыбнулся Фримен вымученной улыбкой. — Вы оперируете понятиями, устаревшими по крайней мере на два поколения. Вы, похоже, заблокировали в своем уме все свидетельства того, как далеко вперед ушли наши методы с 60-х годов прошлого века.

— А вы не желаете видеть, насколько ваши методы окостенели — под стать средневековому богословию, — и сосредоточили всю вашу коллективную изобретательность на том, чтобы получше заткнуть рот несогласным. Можете не отвечать. Я живой пример вашего подхода к человеку как мудреной машине. Вы ставите на мне опыт за опытом, пока я окончательно не сломаюсь. Для вас я не личность, а пробный образец, который может совпасть или не совпасть с вашей моделью идеальной личности. Если я буду реагировать не так, как ожидалось, вы подправите модель и возобновите эксперименты. На меня самого вам наплевать.

— Sub specie aeternitatis[4], — с улыбкой заметил Фримен, — я не нахожу оснований верить, будто я важнее других людей, которые когда-либо жили или будут жить на свете. И никто из других людей не важнее меня. Мы шестеренки процесса, начавшегося в покрытом мраком прошлом и движущегося к не менее неизвестному будущему.

— Ваши слова подкрепляют мой привычный образ Парелома — гниющего трупа с копошащимися в нем неотличимыми друг от друга червями, для которых главный смысл жизни состоит в том, чтобы опередить соперников и откусить от падали кусочек побольше.

— Ах, ну да. Червь-победитель[5]. Странно, что вас потянуло на религию, если учесть, с каким цинизмом вы эксплуатировали роль священника в Толедо.

— Нет, религия мне чужда. В основном потому, что конечной точкой веры в бога является такая же, как у вас, слепая уверенность в собственной правоте.

— Превосходно! Парадокс. И где, по-вашему, выход? — Фримен отклонился назад, скрестил тощие ноги и, опираясь локтями на поручни кресла, соединил кончики пальцев.

— Вы верите в то, что человек познаваем для самого себя, или в любом случае ведете себя так, будто в это верите. При этом вы ссылаетесь на некий процесс, начавшийся в незапамятные времена, который будет продолжаться без конца и края. Ваши действия — попытка выйти из этого потока событий, как это делали — и сейчас еще делают! — суеверные дикари, призвать на помощь божественные силы, не ограниченные человеческой природой. Вы поддерживаете процесс на словах, но не желаете его принять. Наоборот, стремитесь подчинить его себе. А это можно сделать, только отстранившись от него.

— Гм. Да вы, как я посмотрю, настоящий анахронизм. Вылитый учитель схоластики! Однако это не делает вас правым. Мы противимся желанию выйти из текущего процесса, потому что понимаем его природу и неизбежность. Лучшее, на что можно надеяться, это направить его в терпимое русло. То, чем мы заняты в Пареломе, представляет собой, вероятно, самую большую услугу, когда-либо оказанную человечеству маленькой группой людей. Мы ставим диагноз общественных проблем и целенаправленно создаем человека, способного их решить.

— И много проблем вы уже решили?

— Ну, для начала человечество себя не уничтожило.

— Вы приписываете эту заслугу себе? Я знал, что вы нахал, но не настолько же! С таким же успехом можно утверждать, что для людей изобретение ядерного оружия стало спасительной реакцией, какую проявляют большинство видов живых существ, столкнувшись с клыками и когтями более сильного соперника.

— А это, кстати, так и есть.

— Если бы вы так считали, то не старались бы повсеместно внедрять новое соглашательство.

— Вы сами изобрели этот термин?

— Нет, я позаимствовал его в трудах человека, который не пользуется в Пареломе особым почетом, — Ангуса Портера.

— Эффектное выражение. Вот только что за ним стоит?

— Я бы не стал тратить время на ответ, однако вести разговор в реальном времени все-таки лучше, чем сидеть и терпеть, как вы ковыряетесь у меня в мозгах, считывая воспоминания. Вы прекрасно понимаете, что оно означает. Посмотрите на себя. Вы его часть. Этому явлению сто лет. Оно возникло, когда граждане богатой страны впервые начали перекраивать чужие культуры, приводя их к собственному низшему знаменателю: небедные люди, убоявшись незнакомой еды, требовали от хозяев ресторанов гамбургеров вместо энчилады, рыбу с картошкой фри вместо кускуса, вешали на стены что-нибудь красивенькое, а не произведения местного художника, вложившего в них всю душу, считали, что в Рио слишком жарко, а в Церматте слишком холодно, но все равно туда ездили.

— Разве мы виноваты в том, что люди вели себя подобным образом задолго до создания Парелома? — Фримен покачал головой. — Вы меня не убедили.

— Но вы взяли за основу именно эту концепцию и никогда от нее не отступали! Вы изначально выбрали путь, ведущий в безвыходный тупик. Вознамерились создать усредненную модель человеческого общества, да так и не нашли ничего оригинального. Ваша модель более усреднена, чем европейские монархии накануне Первой мировой войны, несмотря на тот факт, что их космополитизм был настоящим, и в то же время более однородна, чем исконно крестьянская культура, повсеместная, но имевшая индивидуальные различия. В итоге сложилась система, при которой люди, следующие древним принципам эволюции и пускающие корни в одном месте на всю жизнь, выглядят в глазах нынешних сограждан «немного странновато». Еще чуть-чуть, и их начнут преследовать. Чего после этого стоит ваше утверждение о том, что информация, заложенная в генах, якобы сильнее сознательно проводимых в современном обществе изменений?

— Уж не говорите ли вы о так называемых рачителях, что не желают пользоваться возможностями, которые дает наша технология? Дурачье, они сами выбрали прозябание.

— Нет. Я говорю о людях, окруженных таким изобилием возможностей, что они приходят в замешательство и впадают в тревожный невроз. Друзья и соседи придут, помогут, объяснят прелесть текущего момента, покажут, что и как делать, и с чувством выполненного долга уйдут. Но что, если тот же процесс придется повторять завтра, послезавтра, послепослезавтра? Нет, история говорит, что от снисхождения к преследованию ведет всего один короткий шаг.

После непродолжительного молчания Фримен сказал:

— И все же мои взгляды логичнее, чем ваши однобокие воззрения. Человечество зародилось как раса кочевников, которая со сменой сезонов перемещалась вслед за стадами дичи с одного пастбища на другое. Мобильность такого порядка теперь заново интегрирована в нашу культуру, по крайней мере в богатых странах. В то же время у жизни в городской