Царский блицкриг. Боже, «попаданца» храни! - Герман Романов

Война началась совсем не так, как думал Селим, ему не дали шести месяцев, как прежде. Да какие месяцы, даже дня не дали, часа лишнего.

И повод к войне нашли смехотворный — год назад янычары удавили главного стамбульского попа. Так ведь он — подданный султана, какие тут могут быть обиды за старого безумца, что вздумал противиться воле самого султана?!

Русские корабли заняли порты на побережье Болгарии и Румелии, высадив десант. И не просто заняли важнейшие крепости Варну и Бургас — их Топал-паша тут же ринулся на беззащитный Стамбул, сминая все на своем пути. И Дарданелльские форты захватили гяуры подлым ночным нападением, и их флот вошел в пролив, топя все попадающие навстречу турецкие корабли. И вел его тот паша, что спалил Стамбул 27 лет тому назад.

Против благодетелей чуть ли не в этот же день поголовно восстало греческое и болгарское население. Они быстро собирались в большие, несколько тысяч, шайки, вооруженные новыми ружьями и с русскими же офицерами, и вырезали все турецкие гарнизоны, которые просто проспали коварное нападение, не зная о начале войны.

— О, Аллах милосердный! За что ты меня так караешь?!

Ново-Архангельск

Граф Орлов-Калифорнийский отдыхал в кресле — прожитые годы начали брать свое. Но старость не наступила, хотя Алехан уже перевалил за шестидесятилетний рубеж. Еще сильный, очень сильный и крепкий мужчина, отнюдь не старик, с широченными плечами, большими ладонями, пронзительным взглядом и белыми, словно кипенными, зубами. Первая седина только поползла по его волосам. Старый сизый шрам, распоровший ему всю щеку и кончик носа, нанесенный в свое время, в полузабытом уже Петербурге, шпагой неугомонного Шванвича, с годами становился не меньше, а больше, но величественное лицо отнюдь не уродовал…

— Какие годы…

Алехан вздохнул — нет больше на свете родных братьев Григория и Ивана — сложили свои головы в бесконечных стычках с индейцами. Погиб и неугомонный Шванвич, пропал в море и племяш Иван Григорьевич, сын Като, сгинул вместе с бригом, что отправился на далекие Гавайские острова. Но что делать? И жалеть нечего — то долг мужчины и офицера, а смерть — лишь одна составляющая на этом трудном пути…

Почти не вспоминал он и свою жену Анну, дочь вице-короля Испании, — слишком мало он прожил с ней, потеряв при первых же родах. Не вспоминал, и все, только заходил иногда в ограду величественного собора проведать ближних и родных, нашедших здесь свое последнее пристанище.

Хоть не был Алехан ревностен в православии, но его трудами был построен величественный каменный храм, высившийся над городом. Именно городом, а не захудалым острогом, каким был Ново-Архангельск ровно двадцать лет тому назад.

Именно город — без малого семь тысяч жителей, больше пяти сотен домов, казенные учреждения и воинские казармы, пушечные форты, что защищали гавань и рейд, адмиралтейские верфи, на которых уже начали строить первые фрегаты. Да что там — сейчас уже собирали паровые машины и начали строительство первого парохода.

Много воды утекло за эти два десятилетия…

— Ваше сиятельство!

Тихий голос секретаря вывел Орлова из полудремы. Алехан открыл правый глаз и внимательно уставился на молодого и крепкого офицера — дохляков в своем окружении граф не терпел, так как сам был крепким воином и человеком. А потому, хочешь не хочешь, все его окружение старалось соответствовать, блистая не богатством, а здоровьем и силою.

— Три брига, один фрегат под адмиральским флагом с пятью транспортами в пролив зашли. Из Петербурга, у нас таких нет. Через час-другой в гавани будут.

— Почему?

— Ветер спал, — секретарь моментально понял вопрос, еще бы — тугодумов граф при себе не держал, а от дураков избавлялся сразу и без жалости.

— Точно из Петербурга?

— Так точно, ваше сиятельство. В Петропавловске другие, тем паче фрегатов в здешних водах мало, все наперечет. Этот не наш, но под флагом вице-адмирала Хорошкина идет.

— Это отлично, — граф нарочито тяжело поднялся с кресла. — Вели одеваться, встречать сам буду.

— Есть, ваше сиятельство, — офицер склонился в учтивом поклоне, отнюдь не лакейском, а с достоинством. Алехан холуйства и лизоблюдства не терпел, такие в Русской Америке надолго не задерживались — краток был их путь земной…

Константинополь

Константин Петрович уже два добрых часа томился на солнцепеке, хотя забрался под полотняный навес. Но в жару суконный мундир — не самая лучшая одежда, и царевич, изнывая, терпеливо ждал фельдмаршала Суворова, с завистью разглядывая огромный город.

Бои в Царьграде уже заканчивались, все реже и реже доносился оттуда орудийный гул, хотя черные дымы многочисленных пожарищ продолжали растекаться по голубому небу. Да в гавани Золотого Рога дымились разбитые останки десятков судов, а в море густым лесом стояли мачты русского флота.

Глядя на них, царевич только сейчас понял, какую кропотливую работу провел его отец — построить не одну сотню боевых парусников и подготовить их к войне есть великая задача. Так ведь кроме флота есть еще и армия, и государство, и множество губерний, и строительство заводов — всего много, труды неподъемные.

От такой мысли он загрустил, остро ощутив непосильность ноши для него самого. Это ж сколько ума и работоспособности нужно, чтоб такую махину провернуть? Часов в сутках не хватит! А ведь и спать нужно, и отдыхать, а батюшка еще театр посещает да каждый день молится, а по воскресеньям и праздникам службу в церкви стоит. И возраст преклонный его не давит, как и матушку, — всегда бодр и весел…

— Ваше императорское высочество! Фельдмаршал!

Константин живо вскочил с раскладного стульчика, и сердце его сжалось от дурного предчувствия.

Суворов, в белой полотняной рубахе с пятнами пота, соскочил с лошади и, мельком взглянув на него, потребовал мыться, быстро содрав с себя одеяние.

Полоскался в тазу долго, с чувством — солдат лил с кувшина на спину нагретую солнцем воду. Помывшись, переоделся и лишь потом с хмурым лицом пошел к царевичу.

— Ваше императорское высочество! Покорнейше прошу вас простить меня за сие мытье, но жара и меня, старика, доконала. Не соблаговолите зайти в мой шатер, не погнушайтесь, ваше императорское высочество, батюшка-царевич, не погнушайтесь!

Старик раз семь поклонился, никак не меньше, за время своего короткого монолога, а у царевича сердце чуть не ушло в пятки — если старый фельдмаршал так самоуничижался, то жди беды.

Ох и попадет ему сейчас — и на негнущихся ногах Константин Петрович зашел в шатер первым, всей спиной ощущая, как идущий за ним следом Суворов продолжает кланяться.

— Ой!

Константин вскрикнул от неожиданной боли, его ухо закрутили крепкие, отнюдь не стариковские пальцы. Но больше не пикнул — фельдмаршал был зол, и это еще самое мягкое слово.