Рождение Темного Меча - Трейси Хикмэн

— Да разве это кара — по сравнению с превращением в живой камень?! Это же немыслимо: терпеть бесконечное существование, терзаясь от истачивающих тебя ветра, воды и памяти о том времени, когда ты был живым!

Взгляд Анджи был устремлен в ночь; глаза ее вполне могли бы быть каменными, если судить по тому, что им довелось повидать. Джорам смотрел на луну.

— Они поставили его на песок, на отмеченное место. На нем были позорные одежды, и двое Исполняющих крепко удерживали его своими темными чарами, так что он не мог даже пошевелиться. Я слыхала, будто большинство каталистов принимали свою судьбу спокойно. Некоторые даже приветствовали ее, ибо их убедили, будто они — великие грешники. Некоторые — но не твой отец. Мы не сделали ничего плохого. — Рука на плече Джорама сжалась еще сильнее. — Мы просто любили друг друга!

Несколько долгих минут Анджа не могла произнести ни слова и лишь тяжело дышала. Она вынуждала себя вновь переживать тот чудовищный момент, упиваясь своей болью и осознанием того, что делит эту боль с мальчиком.

— В конце концов, — негромко, хрипло произнесла она, — твой отец закричал, бросая им вызов. Они попытались сделать вид, будто ничего не слышат, но я видела их лица. Его слова попали в цель. Епископ Ванье — чтоб земля разверзлась у него под ногами! — приказал начать преобразование.

Чтобы произвести подобное изменение, требуется двадцать пять каталистов. Ванье призвал их из всех районов Тимхаллана, чтобы все они видели, как наказано наше великое преступление — грех любви! Они окружили твоего отца, и в этот круг вошел их собственный Дуук-тсарит, колдун, который работал на каталистов и взамен получал от них столько Жизни, сколько ему требовалось для его омерзительных деяний! С его появлением те двое Исполняющих поклонились и удалились, а твой отец остался в круге, наедине с тем, кого именуют Палачом. Колдун подал знак. Каталисты взялись за руки. Каждый открыл канал для Палача, давая ему неимоверную силу.

Колдун приступил к делу. Наказание было медленным и мучительным. Взмахнув руками, Палач указал на ноги твоего отца. Я не видела его тела под длинной рясой, но поняла по выражению его лица, что он почувствовал начало преобразования. Его ступни превратились в камень. Ледяной холод медленно полз по его ногам вверх — по паху, по животу, по груди и рукам. И все равно твой отец продолжал говорить им все, что он о них думает, — и говорил до тех пор, пока у него не окаменел живот. И даже тогда, когда голос изменил ему, я видела, как шевелятся его губы. И в последний миг, последним усилием, он сжал руку в кулак, прежде чем превратиться в камень. Конечно, они могли это изменить. Но предпочли оставить этот знак последнего, отчаянного вызова как назидание прочим.

Джорам накрыл руку матери своей и подумал, что они оставили еще и выражение лица статуи. Настоящий памятник ненависти, горечи и гневу.

Голос Анджи вновь упал до шепота.

— Я видела его последний вздох. А потом он больше не мог уже дышать, как дышат нормальные люди. Но искра жизни до сих пор теплится в нем. И это — ужаснейшая часть наказания, которое измыслили эти изверги. Думай о нем, золотце, если кто-то сделает тебе больно. Думай о нем, если тебе захочется заплакать, и ты поймешь, что твои слезы мелочны и позорны по сравнению с его слезами. Думай о нем, о мертвом, который живет.

Джорам думал о нем.

Он думал о своем отце каждый вечер, когда Анджа, расчесывая ему волосы, рассказывала эту историю, и каждый вечер, когда он укладывался спать, слова «мертвый, который живет» доносились к нему из темноты. Он думал об этом каждый вечер, потому что Анджа вновь и вновь рассказывала ему эту историю, вечер за вечером, перебирая его волосы пальцами.

Как некоторые пьют вино, чтобы приглушить боль, причиняемую жизнью, так и слова Анджи превратились в горькое вино, которое она пила вместе с Джорамом. Только это вино не облегчало боли. Эти слова были порождены безумием и сами рождали лишь новую боль. Наконец-то Джорам понял Отличие — или, по крайней мере, он думал, что понял. Теперь он наконец-то смог понять боль и ненависть матери и разделить их.

Он по-прежнему наблюдал днем за играми других детей, но теперь в его взгляде не было зависти. В нем появилось презрение, совсем как у матери. Джорам, проводивший дни напролет в тихой хижине, начал играть сам с собой. Он был луной в темном небе. Он смотрел на смертных, копошащихся внизу, словно жуки. Те иногда задирали головы и глядели на его холодное, сияющее величие и великолепие, но не могли его коснуться.

Так шли дни. А по вечерам, причесывая сына, Анджа вновь рассказывала свою историю.

С тех пор, даже если Джорам и плакал, он никогда не допускал, чтобы кто-то увидел его слезы.

Джораму было семь лет, когда началась темная, тайная часть его обучения.

Как-то вечером, после ужина, Анджа провела рукой по густым, спутанным волосам сына. Джорам напрягся. Это всегда служило началом историй, а он одвременно и жаждал их слышать, и страшился этого. Но на сей раз, вопреки обыкновению, Анджа не стала его расчесывать. Мальчик озадаченно взглянул на мать.

Анджа смотрела на Джорама, рассеянно поглаживая его волосы. Джорам понял, что она о чем-то задумалась и теперь мысленно вертит эту идею и так, и сяк как Прон-альбан мог бы вертеть драгоценный камень выискивая, нет ли в нем скрытого изъяна. В конце концов Анджа пришла к какому-то решению и сжала губы.

Она ухватила Джорама за руку и усадила рядом с собою на пол.

— Что случилось, Анджа? — встревожено спросил Джорам. — Что мы будем делать? Разве ты не собираешься рассказать мне про моего отца?

— Потом, попозже, — твердо сказала Анджа. — Сейчас мы будем играть в одну игру.

Джорам взглянул на мать настороженно и удивленно. На его памяти Анджа никогда ни во что не играла, и ему почему-то не верилось, чтобы она начала делать это сейчас. Анджа попыталась успокаивающе улыбнуться мальчику, но от ее странных, безумных усмешек Джораму лишь еще сильнее становилось не по себе. И все же мальчик смотрел на нее с жадным нетерпением. Хотя казалось, что она намеревается причинить ему боль, Джорам, словно человек, упорно трогающий языком больной зуб, никак не мог удержаться и раз за разом прикасался к болящему сердцу — ради мрачного удовлетворения, дабы убедиться, что боль все еще тут.

Анджа запустила руку в поясную сумочку и извлекла из нее небольшой гладкий камешек. Она подбросила камешек в воздух и при помощи своей магии заставила воздух проглотить его. Когда камешек исчез, Анджа взглянула на Джорама с торжеством. Джорама это неприкрытое торжество озадачило. В конце концов, в подобном исчезновении камешка не было ничего чудесного. Подобное умение было совершенно обычным, будничным делом даже среди полевых магов. Вот если бы она показала ему что-нибудь из тех чудес, про которые рассказывала, тех, которые они творили в Мерилоне...

— Ну ладно, милый, — сказала Анджа, протянув руку и достав камешек из воздуха, — раз это тебя не впечатлило, попробуй сам.