Роковая Маруся - Владимир Качан

Она поняла это и сразу успокоилась; она снова была в своей тарелке, вернее, в своем окопе, в привычной для себя обстановке любовной битвы. Вот такой язык она понимала, вот это было по-нашему! Не то что безразличие и товарищеская вежливость, которые Кока демонстрировал все предыдущие дни. Вот это действительно бы ее доконало; окончательно ее распластать они могли только одним: постоянным, тягучим давлением равнодушия, с которого Кока так успешно начал; когда Маша действительно не знала, что ей делать дальше, как к нему подступиться. И, поскольку это равнодушие оказалось дешевым блефом, теперь все уже было гораздо легче, остальное, как говорится, было делом техники. Неважно, что десять против одной, она им еще покажет! Рассудок Маруси вновь обрел холодную остроту, фантазия заработала.

Действительно, Тихомиров и Кока сделали внешне блестящий ход, устроив Маше жестокую экзекуцию на детском спектакле, но – лишь только внешне, потому что тут был очевидный перебор, двадцать два, что называется. Видно, терпения у них, голубчиков, не хватило, кинулись первыми в лобовую атаку, не выдержали сюрпляс на треке, потому и проиграют они, непременно проиграют…

Ну что, споткнулись о слова «сюрпляс на треке», а? Снова – здравствуй, спорт, и здравствуйте, уважаемые любители спорта! Мы с вами на велотреке, и для тех, кто никогда этого не видел, сюрпляс – незабываемое зрелище. Два велосипедиста забираются на самый верх трека, едут все медленнее, следя друг за другом, и наконец совсем застывают, балансируя на неподвижных велосипедах и испытывая нервы соперника. Вот это и называется – сюрпляс. Потом кто-то из них обязательно не выдерживает и бросается вниз, атакуя и бешено вращая педали, а второй – сзади – имеет свою идеальную возможность для атаки, и чаще всего он-то и выигрывает. Не правда ли, похоже? И старт тут был, и имитация рывка, и, уж конечно, сюрпляс, и нервы у соперника не выдержали, бросился первым, и сейчас наша Маруся находится в абсолютно выигрышном положении.

Впрочем, если кого-то раздражают мои бесконечные реверансы в сторону спорта, специально для него я готов обратиться к миру животных, чтобы потом опять плавно перейти к моим героям. Ну… вот, например, мангуста. Этот зверек, рассчитывая на свою феноменальную реакцию, всегда ждет, когда кобра начнет атаковать первой. И когда кобра не выдерживает и совершает бросок, мангуста ее тут же и перехватывает – где-то чуть сзади ядовитой головы, а дальше – сами знаете, что… Сколько она там не шипит, не плюется ядом, не обвивается вокруг мангусты – все бесполезно, она обречена.

Вот так и у нас: ошибочка вышла у этой команды с моей Марусей, не надо было с ней такими приемами, такими грубыми махновскими наскоками. Ей самой, к примеру, такие методы были глубоко чужды, и сейчас она отдышалась, оправила перышки (я уже не про кур, забудьте о них!) и подумала, что она – во всяком случае пока, – ничего делать не будет. Хотя бы потому, что Кока этого и ждет, ждет от нее какой-нибудь ответной агрессии. И не дождется. А вот пару слов она ему завтра действительно скажет, причем не в кавычках, а в самом деле пару ласковых слов, что для него и будет полной неожиданностью и послужит началом его тотального разгрома на всех фронтах, по всем позициям и во всех родах войск; после чего будет полная и безоговорочная капитуляция с последующим пленением и содержанием в лагере особого режима для потерпевших поражение Машиных любовников.

Уже утром следующего дня на доске приказов вполне оперативно повис выговор К. Корнееву за то, что он учудил накануне, за «попытку нарушить художественную целостность спектакля». Так, видимо, продиктовал режиссер, без лишней скромности в отношении своего детища.

Но Кока, конечно, даже не огорчился, он был героем дня. Ну а Маша, придя в театр пораньше, за полчаса до репетиции, первым делом отправилась к зав–труппой и сказала: «Делайте со мной, что хотите, я больше этого играть не буду». Завтруппой, как и все завтруппами, была уже в курсе всего. Она, стараясь не засмеяться, строго глядела в бумаги и говорила что-то о производственной необходимости и дисциплине. Маша стояла на своем.

– Я уже не в том возрасте, чтобы играть эту мерзость. Березку – пожалуйста, это я еще потерплю, но курицу – никогда! Пусть молодые артистки к этому искусству приобщаются, вон их сколько в этом году взяли.

– Ой, я вас умоляю! – сказала завтруппой Ада Иосифовна с типичным одесским акцентом, придающим слову «умоляю» другое значение, типа – «бросьте этих глупостей». – А вы что? Не молодая артистка?

– Хватит! Я боль-ше – не-бу-ду – э-то-играть, хоть уволь-няй-те! – по слогам, раздельно и жестко произнесла Маша. Ада Иосифовна поняла, что Маша в этом вопросе – кремень и уговаривать ее или даже угрожать – бесполезно.

– Ну, хотя бы напишите заявление, по каким причинам, – сказала она. – У вас есть веская причина?

– Есть, – ответила Маша и посмотрела ей прямо в глаза, увидев при этом, что та знает ее вескую причину. Завтруппой глаза отвести не успела и поняла, что Маша теперь знает, что она знает… Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга: Маша – с отчаянной решимостью добиться своего, а Ада Иосифовна – с нарастающим состраданием. Она в этот момент думала, что как женщина женщину она Машу очень даже понимает. Лет двадцать тому назад она пришла работать в этот театр исключительно из-за одного артиста, кинозвезды по тем временам, в которого была влюблена без памяти. Стала работать помощником режиссера. Через некоторое время тот узнал про ее любовь, увидел, что она розовеет и у нее прерывается дыхание, когда он рядом останавливается… И поглумился над этим. Она никогда этого не забудет. Он завел ее как-то раз в оркестровую яму и приказал раздеться. Некрасивая, длинноносая Ада безропотно выполнила приказание, она бы еще и не то выполнила ради него; сказал бы прыгнуть из окна – она бы и прыгнула без колебаний. Поэтому она сбросила с себя платье, не сомневаясь ни в чем, легко…

– Еще? – спросила она тогда.

– Ну да, – ответил он, – все снимай. – И Ада сняла все, аккуратно повесив белье на рядом стоящий пюпитр, и стояла, дрожа от волнения и холода, ждала, что он с ней сделает.

– Ну… и что дальше, – почти позвала она. А артист оглядел ее всю, с ног до головы, как врач-патологоанатом, и сказал:

– Э-э-э-э, да у тебя пупырышки. Тебе, наверно, холодно – голой, да? Одевайся. – И ушел. А она так и осталась в этой яме, голая, безутешно всхлипывая на пюпитре еще полчаса. И зачем плюнул в душу – непонятно…

С тех пор Ада Иосифовна подсознательно ненавидела в театре всех героев-любовников и относилась к ним с особой требовательностью и пристрастием. Так что выговор Корнееву она печатала с удовольствием и вывешивала с наслаждением, а Машу понимала, поэтому, устало махнув рукой, сказала: «Ладно, Маша, идите, что-нибудь придумаем». Маша сказала «спасибо» и пошла в буфет.

Ко всем встречам, взглядам и даже насмешкам Маша была готова, и вы понимаете, конечно, что ни в том, ни в другом недостатка сегодня не было. С бо-о-ольшим интересом смотрели на нее собратья по профессии, а особенно – подруги: что-то она будет делать дальше, что предпримет, ведь надо же чем-то ответить этому засранцу, который ходит сейчас по театру победителем, как после удачной премьеры.