Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина

Снова пришел человек из магазина и вручил маме пятьсот рублей — трехмесячную отцовскую зарплату.

На следующий день приехал большой грузовик и четверо грузчиков. Наш красно-коричневый рояль подняли на широких лямках и, кряхтя, потащили к выходу.

Мама не заплакала, потому что она никогда не лила слезы. Но мне страшно подумать о том, что творилось у нее в душе.

Когда уходил живой человек, надежда еще оставалась. Когда выносили рояль — выносили гроб. Навсегда.

Мы долго молча сидели в комнатушке, ставшей вдруг такой просторной. Ровно через двадцать лет на свой первый литературный гонорар я купила маме пианино «Бехштейн». Такое же звучное и черное, какое, по ее рассказам, было у нее в детстве. Но это случилось позже, а с роялем ушла ее молодость, часть души.

После того как мы расстались с роялем, стало абсолютно ясно, что начинается новый период жизни. Мама была высокой, худенькой женщиной 34 лет со стрижеными волосами и грустными глазами, я — обыкновенной девочкой-подростком 12 лет с двумя уже довольно длинными толстыми косами.

Несмотря ни на что, жизнь во многом продолжала катиться по накатанной дорожке. Летом я, как всегда, оказалась в Костине. Мама сняла там для меня комнатушку, а сама приезжала туда только с субботы на воскресенье.

С осени 38-го года, с пятого класса, началась моя учеба в школе № 401, что рядом с нашим домом. Вместо одной седовласой почтенной Зои Васильевны Марковой появилась целая когорта разномастных учителей. По черчению — Юлия Юлиановна Якимович по прозвищу Курица, с длинным носом и тяжелым задом; по немецкому — кокетливая Екатерина Федоровна Мелленберг, которая, садясь за учительский стол, опускала на него для удобства свою пышную грудь. Литературу преподавал Александр Федорович Просвирнин, молоденький лохматенький учитель, застенчиво поглядывавший на девочек. По ботанике нас просвещала Дина Никифоровна Макеенко, зычным голосом что-то вещавшая про тычинки и пестики. Классным руководителем был учитель географии, сухонький строгий Алексей Герасимович.

В общем, хлопот прибавилось. Надо было осваивать новые предметы — и новых учителей.

В пятом классе я сблизилась с Тамарой из нашего дома. С ней мы до конца десятого класса вместе сидели за одной партой, а затем еще с полвека тесно общались, хотя наши интересы далеко не во всем совпадали. Тамара, в девичестве Пылева, в первом замужестве — Лебедева, во втором — Ренская и в третьем — Богатырева, была хорошенькая незамысловатая девочка с русыми косичками — немного потоньше, чем у меня, — и с круглыми голубыми глазками, глядевшими на меня порой озадаченно, а на мальчиков — всегда ободряюще. Она жила с родителями и братишкой Борисом на первом этаже в одной из комнат 19-й квартиры, где кроме них жили еще две семьи — немой художник Зиновий с детьми и фабричная работница тетя Стеша с дочкой. Родители называли Бориску Бутузом, а Тамару — Тяпочкой. Его — за кругленькую добродушную мордашку, ее — за беспечность и необидчивость. Последнее я особенно в ней ценила.

Был такой случай. Тамару вызвали к доске на уроке литературы. Она пересказывала сцену дуэли из «Героя нашего времени»: «Грушевский был в толстой шинели, а под шинелью… под толстой шинелью…». Не знаю, что ей хотелось сказать, но я машинально добавила вполголоса: «…билось толстое сердце». Она громко повторила: «…билось толстое сердце!» Класс грохнул. Тяпочка недолго на меня дулась. Она знала мою неодолимую склонность к использованию «словесных плацдармов» для хохмы без всякого на то желания обидеть собеседника, хотя так не всегда получалось.

Мы с Тамарой изобрели свою тактику, позволявшую оградить себя от излишнего внимания учителей. На первых же уроках какого-либо преподавателя, когда он обращался к классу с вопросом, мы с ней, как по команде, взметывали руки вверх в едином безудержном порыве: мы хотим, мы очень хотим ответить! Наш энтузиазм обычно бывал оценен, мы получали «отл.» и могли до конца четверти не слишком утруждать себя приготовлением уроков. Первое благоприятное впечатление не скоро исчезает.

У Тамары с 6-го класса был верный обожатель — Юра Решетов, долговязый прилизанный юнец с широким лягушачьим ртом и добрыми смешливыми глазами. Он нервировал Тяпочку своим педантизмом и был допускаемым, но не единственным возможным вариантом.

Моей пассией был Юра Петров из параллельного класса, мальчик в черной бархатной курточке, с блестящими темными глазами и пухлыми пунцовыми губами. Но намечавшаяся интрига не вылилась даже в близкое знакомство — это случилось десятью годами позже, — а ограничилась дистанционным обменом жарких взглядов. В ту пору иначе и быть не могло. Энергичная проныра Томка Шубова взяла в оборот неповоротливого Юру Петрова, и об этом знала вся школа. Мне, воспитанной на романтических книгах, представлялось унизительным делом завлекать мужчину. А другие мальчишки мне не нравились.

* * *

В сентябре 1939 года отец из тюрьмы вернулся — вопреки всему и всем прогнозам.

Я давно подметила, что если абсолютно искренне, не оставляя собственной душе ни малейшей надежды, верить в невозможность чего-либо, то это «что-либо» непременно произойдет.

Он вернулся, пробыв в заключении полтора года. В дверь вошел не сорокатрехлетний мужчина, а почти старик, беловолосый и беззубый. Бить его не очень били, только по зубам, но подогревали до обморочного состояния в металлической камере. Тем не менее он упорно не подписывал предъявленное ему обвинение, обвинение в намерении взорвать Газовый завод.

В августе 39-го года, вопреки существовавшим до того правилам, был вдруг назначен открытый суд и даже разрешено взять адвоката.

Мама немедля отвезла остававшиеся на черный день золотые часы «Лонжин» знакомому адвокату Александру Яковлевичу Раскину, который взялся защищать отца в суде. Но буквально накануне судебного заседания было объявлено, что дело закрыто и подследственный освобождается.

Меня и тогда и потом интересовал вопрос: что стало прямым поводом для ареста? Разнарядка Ежова на рабсилу? Командировка отца в 1930 году на месяц в Германию для изучения газового хозяйства? Или, как говорили, донос нашей соседки Ривы из 28-й квартиры? Той самой «Ривы в зеленом берете», которая, не скрывая, завидовала нам из-за нашей отдельной квартиры?