Искусство скуки - Алексей Синицын

Можно ли это назвать с моей стороны нерешительностью или даже трусостью? Наверное, вполне, особенно, если учесть, что под небом вообще не существует такого действия или бездействия, которое не могло бы, при желании, быть истолкованным женщиной подобным образом. И, конечно же, женщина при этом будет права! (Я сейчас вовсе не иронизирую). Меня просто давно уже престала интересовать собственная правота. Освободи и избави меня от неё, Боже! И если, я неправ, – что я охотно готов признать где, и перед кем угодно, – если от этого тебе или кому-нибудь ещё, станет лучше, то единственное, о чём я хочу просить, так это о возможности беседовать со своей неправотой всю оставшуюся жизнь, и разделить с ней своё смертное ложе. Нет, ты знаешь, Руссо всё-таки был скромней. Я же, теперь прошу невозможного.

Ну, хорошо. Тебя всегда интересовали подробности. Помнишь, когда мы бродили среди замшелых надгробий Сент-Женевьев-де-Буа, ты сказала, что любая жизнь после смерти становилась бы эпитафией, если бы не подробности. А меня, чем дальше, тем меньше интересуют всякие подробности и детали, поэтому в моей книге, которую я теперь читаю, нет ни капли беллетристики, она, если угодно, сплошь состоит из одних эпитафий! И только из уважения к твоему живому и восприимчивому воображению, я делаю над собой некоторые усилия, чтобы разбить свою вялотекущую жизнь на некоторые, возможно, любопытные по отдельности фрагменты, как композитору приходится разбивать звучащую в его душе музыку на равноразмерные такты партитуры.

Теперь ты начинаешь понимать, почему я до сих пор не открываю твоё письмо? Я не боюсь того, что моя предполагаемая трусость в твоих глазах станет главной подробностью моей жизни. А вдруг тебя не интересует даже это? Но для чего-то ты всё-таки написала это письмо и отправила его мне. Кстати, если про мать мне всё представляется более-менее ясным, то совершенно непонятно, как меня нашла ты? Может быть, в твоём письме и об этом что-то есть. Так, что же? Просто открыть, прочитать, торопливо попытаться пробежать глазами по буквам, как по песку, проваливаясь, увязая в пробелах между словами, сказанными в далёком прошлом; улыбаться чему-то дрожащими губами, переминая пальцами хрустящий лист бумаги, перечитывать отдельные строчки – оказывается она… нет, я, наверное, не так понял… ну-ка, ещё раз… неужели, а я-то представлял себе всё иначе… Я тогда был, оказывается, умным и хорошим малым! Нет, я тогда был, оказывается, полным идиотом! И дело вовсе не в том, что пишешь теперь мне ты, а в том, что прочитаю теперь в твоём письме я.

Если бы всякий пишущий просто хотел быть услышанным, услышанным и только! Если бы всякий читающий письмо, не претендовал ни на что более чем просто на его прочтение! Тогда бы у того же Руссо не осталось в конце жизни вообще никаких проблем, кроме, разве что, его злосчастного мочевого пузыря. Но сам он в своей жизни написал немало писем, и не заметил, что все они, как и письма его завистников, клевретов, мнимых друзей (де Аламбер и К0), точно также грешат одним и тем же – интерпретацией. Воистину, блаженны нищие духом!

Поэтому, мне кажется, в будущем люди перестанут писать друг другу письма, и не потому, что у них на письма не останется времени, как это всегда прогнозировали футурологи и предрекали писатели-фантасты. Тут совсем другое. В письмах, неизбежно выговаривается лишнее. В борьбе подробностей с эпитафиями победят последние, ибо они не оставляют места домыслам. Человек перестанет, не захочет быть суммой подробностей. Я бы лично предпочёл превратиться в музыку, не являющуюся ни тем, ни другим.

Вот и я, взявшись писать тебе письмо, сидя на своём любимом каролингском камне, сразу же после того, как пропал из виду почтальон, всё больше погружаюсь в неизбежность быть неверно истолкованным. Сейчас я докажу это всего лишь одной единственной фразой. Вот она: «Я не люблю своего прошлого». Считай, что в «Ave Maria», всё равно чьей, кто-то откровенно до омерзительности начал не с той ноты. Что бы ты посоветовала ему в таком случае, извиниться перед публикой, и начать всё сначала, или продолжать как ни в чём не бывало? Я, начав не с той ноты, предпочитаю оглядывать в разных местах свой белоснежный шерстяной свитер, не обгадили ли его чайки, пока я шёл навстречу с почтальоном? Что ж, у каждого свой способ скрывать смущение.

Представь себе, сколько корзин с момента широкого распространения бумаги, люди заполнили скомканными листами (я всё ещё оглядываю свитер). Им казалось, что они неправильно выражают свои чувства, или их неправильно поймут. Но чем больше они оттачивали свой стиль и ограняли слог, тем менее они оказывались застрахованными от двуличия и лицемерия, своего и чужого. Письмо – это игра, которая находится на пороге окончательного разоблачения. Ещё немного, ещё чуть-чуть и волшебство повсеместно будет восприниматься фокусничеством. С осмотром свитера покончено, слава Богу, всё в порядке. Итак, я написал тебе, что не люблю своего прошлого…

В том смысле, что оно для меня тягостно. Я не могу теперь признать своими детские костюмчики, брючки, ботиночки, маленькие шортики, бережно хранящиеся в шкафу у матери. Для меня невозможно даже мысленно попытаться влезть в них. Детские рисунки! Если бы ты знала, до какой степени я не хочу ассоциировать себя с этими наивными, схематичными военными самолётами, танками, квадратными солдатами, ведущими карнавальный огонь по неприятелю. А традиционные рождественские ёлки – почему-то всех детей поощряют рисовать рождественские ёлки. Мне просто становится жалко эти перекошенные, беспомощные ёлки до слёз, прямо как того зайца, которого отец когда-то давным давно убил на охоте и принёс домой. Сначала, я не понял, что это был заяц, потом я не понял, что он мёртвый. А потом, эти две простые истины внезапно связались в моей детской голове плотным узелком. Ты не подскажешь, почему я должен всё это любить теперь?

Мне больно смотреть на свои старые детские фотографии. Потому, что я ничем, совсем ничем не могу помочь тому маленькому мальчику с худенькими ножками, который смотрит на меня с них. А ведь он не просто смотрит на меня, он чего-то от меня ждёт, о чём-то меня спрашивает, потому, что его наивное настоящее пытается, хоть одним глазком, заглянуть в будущее, приоткрыть его и что-то там увидеть. И вот, я теперь и есть его будущее! Но что я могу сказать ему? И именно поэтому я имею полное право не любить своего прошлого, за то, что оно держит его, этого мальчика, там, у себя, взаперти, и я не могу вытащить его оттуда. Ты понимаешь, о чём я? Нет ничего глупее и циничнее рекомендации вспоминать в своём прошлом «что-нибудь хорошее и приятное». Вспомните, наверняка что-то такое было, – говорят в таких случаях, – обязательно было! Пусть так, пусть было… Разве в этом дело? Я не могу простить своему прошлому того, что оно никогда не отпустит ко мне того мальчика со старых детских фотографий, с мёртвым зайцем на руках. И, что мне теперь до каких-то моих минувших «мгновений счастья». Разве, речь обо мне???

Вот видишь, сколько я уже наговорил тебе лишнего и эмоционального, и это я ещё так и не открывал твоего письма…

Сейчас у нас сухо и тепло, но довольно ветрено. На ветру трудно писать, ветер переворачивает листы, словно подгоняет: следующий, следующий… А неделю назад, ближе к вечеру было совсем тихо, но вдруг залил такой дождь, что виниловые пластинки скорёжило в бумажных конвертах от тоски, как будто кто-то умер. Такие дожди случаются, когда кто-нибудь хочет навсегда уйти из этого мира в нескончаемый дождь. Я решил послушать музыку, но, говорю тебе, состояние пластинок было ужасным, просто невозможным. Они изгибались, вспучивались, покрывались какими-то непонятными пузырями или вмятинами, исходили беспричинными трещинами. Я решительно не знал, что делать! Пробовал читать свою книгу, но это тоже плохо получалось, я забывал делать закладки, а книга почему-то открывалась на одной и той же странице, содержание которой я никак не мог усвоить, перечитывая её по многу раз. Только потом мне Ульрика объяснила, что удивляться тут совершенно нечего – обычное дело. «Время всегда останавливается, пока идёт нескончаемый дождь» – сказала она, как о чём-то само собой разумеющемся.