Дикие пчелы на солнечном берегу - Александр Ольбик

— Да черт с ним, с бугаем… Сами чуть ноги унесли. Спасибо скажи своему внуку, не дал волоску оборваться. А я уже висел на нем…

И рассказал Карданов все, что пришлось им пережить в Верене.

— Агафонов, говоришь? — дед даже забыл о воде, в которой он отмачивал засмоленные руки. — Этот мужик вполне мог такое отчебучить. Лютой был в коллективизацию, волкодав… Приедет, бывало, к ночи на жеребце — сам вдребезг пьяный и конь брагой опоен — и начинает пузыри пускать. Хлеб еще в суслонах, а он дает сроку до утра, чтобы везти хлеб в город. А видь надо свести снопы на ток, высушить, обмолотить… Пустил он не одну жизню под откос. Один раз и ко мне привязался — во всем колхозе не нашлось целой ременной передачи. Разорили все, значит, бери у кулака Петухова. А вот ему, а не передачу. — Керен показал намыленную фигу. — Я за свою молотилку отдал десять пудов гороха да в придачу нетель и жеребенка.

Александр Федорович помолчал и начал намыливать мочалку.

— А веришь ли, все равно жалко Агафонова, хоть и сатана был, а жил без корости. Настругал пятеро детишек, жена паненка. Забражничал. А можа, совесть его просила тумана…

— Меня другое удивляет — почему он не уехал в тыл?

— Да куды там уедешь с такой оравой. Ни сил, ни коня… Последние годы он, как начальник, был списан. Маленько слеги у него подгнили…

Дед так говорил про людей опустившихся, раздавленных собственными слабостями.

— Мне Агафона жалко, — сказал дед, — вера в нем была, пусть кривая, но была. Вот, правда, понятия о жизни — никакого. Метался по ей, что тифозный, куда-то вечно торопыжничал, чего-то добивался, а зачим, к чаму — ни мыр-мыр… Ромка, — позвал дед, — пойдем попаримся.

Мальчуган послушался: привстал с корячек и полез на нижний полок. Отдыхиваясь и охая, сверху спускался Карданов.

Александр Федорович, помочив в кадке веник, взлохматил его и, остерегая килу, принялся легонько охаживать внука по спине. В лад с прихлопом он говорил: «Вот тебе баня ледяная, веники водяные, парься, Ромка, не ожгись, поддавай — не опались, с полка не свались».

Душу Волчонка приятно щекотала истома, тело, объятое зноем, пошло пупырышками, и голову качнуло в сон. И все его страхи остались в далеком, невозвратном дне.

— Насчет быка у тебя, Лексеич, могут быть неприятности, — Керен уже жег себя веником. Перед этим он попросил беженца поддать на каменку ковшик воды. Oн любил крутой, непродыхаемый пар, после которого всегда томило сердце. Но зато после бани опадала кила, освобождалась от застоявшейся крови. — Но у тебя есть доказательства — ты говоришь, взял у немцев оружие. За быка, правда, это малая выручка, но зато никто тебя не поставит к стенке носом за потачку врагу. Но если тот немец, которого ты тюкнул, не отправился в царствие небесное, может поднять гвалт. Будут тебе искать…

— Так он же сам называл меня «паризаном». А если я «паризан» — ищи меня в Лоховне…

— Но Верену не сдобровать. Спалят подчистую, — в голосе деда послышался упрек. — За своих оне скоры на красного петуха.

— Не было у нас с Ромкой выхода… А красного петуха они и так пустили…

— Не надо было слушаться Штака. Пусть сами разбираются. Без ума никакое дело, Лексеич, не робится…

— Да что ж в такой переделке я буду своим умом думать? Ты, Керен, говори, да не заговаривайся. Я, как ни прикидывай, военнообязанный, а мне дали поблажку… Тут я сам себе не хозяин. Приказ…

— Не надо быть дураком. Сразу сказал бы «нет»… Первая брань лучше последней… — Александр Федорович перестал изводить себя веником, лежал, набирался сил…

От его парения в баньке было жарко, и Ромка, не вынося больше горячего воздуха, сиганул в предбанник. Он сел на порожек и с облегчением почувствовал освежающий тело сквознячок. Шел дождь, и в мочиле уже погасли все дневные отблески.

На душе было одиноко, но покойно. Он отщипнул от порожка тоненькую щепочку и стал ею выковыривать из-под ногтей больших пальцев дорожную грязь.

И вдруг что-то неуловимое коснулось его слуха. Он поднял голову: в нескольких метрах от бани, по краю пруда, двигалось, маячило что-то огромное и страшное. Волчонок даже привстал с порожка, чтобы убедиться, что все, что он видит, ему просто примерещилось. Но нет, не примерещилось. Видение скрипнуло кожей, стукнуло железом. От леса наплывало еще одно загадочное очертание. Пятясь, и крестясь, Ромка возвратился в предбанник и юркнул в баню. Обращаясь к деду, он по-своему забалабонил, указывая рукой на оконце. Дед понял: внука что-то сильно встревожило, и стал слезать с полки. Его опередил Карданов — прикрывшись веником, тот вышел на улицу. Глаза не сразу различили двигавшихся коней, а на них — всадников, с торчащими из-за плеч винтовками. Справа показались запряженные телеги с повернутыми против хода стволами пулеметов. В нос шибануло коленой мазью и лошадиным потом.

Возле хаты стояли какие-то мужчины и разговаривали с Вадимом.

Карданов не стал больше возвращаться в баню и начал одеваться. В руках появилась легкая дрожь — предвестница тревоги. Через дверь крикнул Керену: «Партизаны, кончай париться».

У хаты его поджидал Штак в окружении вооруженных людей, нервно, с ознобом покуривающих толстые самокрутки.

Первым заговорил Вадим.

— Папа, я иду с ними… Я должен идти.

Не обращая на сына взимания, Карданов подошел к Штаку.

— Если мы сегодня не ударим по гарнизону в Дубраве, завтра будет поздно — они ударят по нам, — как бы продолжая разговор, сказал Штак. — Что произошло в Верене? Только как можно короче…

Лицо партизанского вожака не выражало готовности долго внимать разговорам. Он спешил: к полночи отряд, должен атаковать немцев.

Пока Карданов по-военному четко обрисовал события в Верене, подошли Александр Федорович с Ромкой, из хаты вышли Верка с Тамаркой. Ольга со Сталиной стояли у самых дверей дома и тревожно прислушивались к разговору.

— Из-за твоего халатного отношения к заданию погибла государственная собственность, — отрезал Штак. — За такие дела надо отдавать под трибунал. Твое счастье, что есть свидетель — Аниська… Ладно, об этом мы поговорим после… Сколько, по-твоему, в Верено прибыло немцев?

— Не было у меня времени их считать… Приехали на двух или трех дизелях…

Круглые, цепкие глаза Штака легли на деда:

— Собирайся, Керен, — пойдешь с нами. Будешь через Шуни сопровождать телеги с ранеными — покажешь дорогу к Лисьим ямам. Это раз. Во-вторых, собери в доме все тряпье, какое есть… Нужно для перевязки…

Александр Федорович понял, куда клонит Штак: возводимую им в лесу избу решил без него сделать госпиталем. Категоричность тона Штака взбесила старика. И в без того разгоряченные баней виски, казалось, ударили обухом.

— Некуда мне идти с вами, я и так дома, — сдержанно ответил Керен.

Последовало легкое замешательство, — короткое, в несколько тревожных мгновений. И тут Штак сорвался на крик: