1920 год. Советско-польская война - Юзеф Пилсудский

Возникает естественный вопрос: можно ли было чтолибо предпринять, чтобы выполнить требование Верховного главнокомандующего, который ясно указывал на окрестности Вильно, где надлежало сосредоточить сильную группировку? Я много раз задавал себе этот вопрос тогда, задаю его и сейчас, при нынешнем анализе. В качестве ответа приведу выдержку из приказа 4-й армии от 7 июля, которая, как известно, отступала по сходящимся направлениям, уплотняясь с каждым днем марша и оказываясь во все более благоприятном стратегическом положении. Один из пунктов этого приказа гласит: «В связи с отходом 4-й армии 4-й дивизии сосредоточить свои части в районе Минска и занять фортификационные линии Минска. 31-й полк (кстати, относящийся к 10-й дивизии), находящийся двумя батальонами на фортификационной линии и одним батальоном в Минске, а также 37-й полк (относящийся к 6-й дивизии), выдвигающийся из Бобруйска в направлении Минска, переходят под командование полковника Калишко, который назначается командиром оперативной группы. Задачи группы – удержать Минск до подхода тыловых частей 2-й дивизии легионеров, после чего прикрывать дальнейший отход». Таким образом, мы выделили целых две с половиной дивизии для прикрытия Минска – Минска, который собираемся сдать без боя. Мы даже можем позволить себе такую роскошь, когда одна дивизия прикрывает отход другой. У нас есть также полк, стоящий в бездействии в Минске, но относящийся к дивизии, расположенной под Вильно. У нас есть, наконец, один самостоятельный полк, выдвигающийся также не в направлении Вильно, где главнокомандующий приказал сосредоточить сильную группировку, а в направлении все того же Минска, который через несколько дней должен быть сдан. Ко всему прочему, в Минске стоят готовые эшелоны, а железнодорожная линия на Вильно совершенно свободна, противник ей не угрожает, потому что в ближайшем до него пункте, Молодечно, 7 июля еще находится командование 7-й армии.

Половина всей этой роскоши, то есть по крайней мере одна дивизия, могла бы спокойно заменить бездействующую 10-ю дивизию генерала Желиговского, которая, как бы специально для ослабления северного фланга под Вильно, форсированным маршем была переброшена из района озера Мядзёл, где стояла рядом с 8-й дивизией; как нам известно, она была переброшена на юг, ослабляя тем самым виленскую группировку. Если же принять во внимание характерное топтание на месте 4-й армии п. Сергеева перед «рассеянными» нами же на 100-километровом фронте двумя дивизиями, если принять во внимание, что ни 11, ни 12, ни даже 13 июля ни одна из других советских армий не могла вмешаться в сражение, если, наконец, принять во внимание, что, несмотря на явную слабость защитников Вильно, это была единственная на всем фронте генерала Шептицкого контратакующая группа, атака которой даже имела определенный успех, – если все это принять во внимание, то легко можно понять, что в условиях взаимопомощи и взаимовыручки, как того требовали указания и приказы Верховного главнокомандующего, мы вполне могли бы одержать победу над робко топчущейся 4-й армией п. Сергеева – именно над той армией, которая в ходе последующего развития операции была решающим фактором, заставившим фронт генерала Шептицкого непрерывно отступать до самой Варшавы. Но от такой болезни, как добровольное и покорное исполнение воли противника, к сожалению, еще никто не нашел лекарства!!!

Два сражения, которые я проанализировал, до самой Варшавы определили судьбу операции п. Тухачевского. В первом из них, 4 и 5 июля, участвовала наша 1-я армия в полном составе, в то время как основная часть наших войск, куда входили 4-я армия и полесская группа, бездействовала и не мешала противнику одержать над нами своими превосходящими силами пусть даже половинчатую, но все-таки победу. Во втором сражении, с 11 по 14 июля, принимала участие лишь очень незначительная часть наших войск, а остальные силы фронта в бои не ввязывались. Оба эти сражения открыли путь советским войскам, но не главным силам п. Тухачевского и не его тарану, а самой северной части его войск – 4-й армии с кавалерийской группой. С этого момента все наши попытки остановить противника заканчивались так, как закончилась битва под Вильно. Пан Сергеев со своей армией и конницей, двигаясь от Вильно уже сравнительно узким коридором, систематически обходил северный фланг наших войск, выполняя роль своеобразного бокового авангарда, увлекающего за собой остальную часть советских сил. Каждый такой обход сводил на нет, как под Вильно, все попытки 1-й армии оказать сопротивление, заставляя ее отходить; за ней спешила отступить и южная, 4-я армия. Конница действовала на самом крайнем фланге советских войск, что превращало каждый наш отход практически в поражение – настолько быстро осуществлялся захват территории. Попытки сопротивления с нашей стороны были, по сути дела, незначительными эпизодами, со стратегической точки зрения как две капли воды похожие друг на друга. Несмотря на то что п. Тухачевский уделяет достаточно много внимания различным своим комбинациям во время похода к Висле, а также на то, что и с нашей стороны было много разнообразных ходов, тем не менее я не хочу занимать здесь место их анализом, потому что все они были похожи друг на друга и в общем-то не влияли на наше стратегическое положение. Они как бы представляли собой трагическое следствие первых неудач. Учитывая то, что первая битва была – как я пытался показать – полупобедой, а вторая, под Вильно, наполовину случайной, военный историк будет всегда стремиться разгадать странную загадку, скрытую в значении таких сражений.

После открытия пути для 4-й армии и конницы войска п. Тухачевского до самой Варшавы двигались безостановочно. Среднее расстояние, проходимое за день, составляло около 20 километров, то есть почти дневной переход на марше. И это с боями! Такими темпами может гордиться и армия и ее командующий.

Полководец, у которого достаточно сил и энергии, воли и умения для подобных действий, не относится к заурядным, посредственным личностям. И, честное слово, сейчас, когда я об этом пишу, мне очень хотелось бы найти в книге п. Тухачевского вместо странных преувеличений и вульгарных выдумок описание его методов управления и способов организации этого прекрасного марша. За это ему был бы благодарен любой историк и любой военный аналитик. Значение этого марша было огромное. В одном из своих стратегических рассуждений п. Тухачевский сравнивает его с маршем германской армии на Париж. Действительно, это неустанное движение большой массы войск противника, время от времени прерываемое как бы скачками, движение, продолжающееся неделями, создает впечатление чего-то неотразимого, надвигающегося, как страшная темная туча, для которой нет преград. В этом чувствуется что-то безнадежное, надламывающее внутренние силы и отдельного человека, и толпы. Мне вспоминаются разговоры, которые велись в то время. Один из генералов, с которым мне приходилось часто разговаривать, почти каждый свой ежедневный доклад начинал словами: «Ну и марш! Вот это марш!» В его голосе звучало и восхищение, и горечь бессилия. На военных такой марш производит впечатление какого-то ужасного калейдоскопа, в котором каждый день складывается новая ситуация с новыми географическими названиями, перемешанными с номерами полков и дивизий, с новыми расчетами времени и пространства. И хотя картинки в этом дьявольском калейдоскопе меняются медленно, но своей неотразимой монотонностью через некоторое время создают хаос и нагромождение незавершенных контрходов, невыполненных приказов и уже не соответствующих новой реальной обстановке донесений. Под впечатлением этой надвигающейся градовой тучи качалось государство, ломались характеры, размягчались сердца солдат. Влияние этого марша ощущалось везде. И если выше я упоминал о таком ее влиянии действий конницы Буденного, то нынешний непрерывный марш п. Тухачевского своим значением и влиянием превзошел все предыдущие события. Под воздействием всего происходящего у нас в Польше, кроме внешнего фронта, все более отчетливо вырисовывался фронт внутренний, который в военной истории всегда был предвестником поражения и самой главной причиной проигрыша, но не сражений, а войн. Пан Тухачевский сравнил свое продвижение к Варшаве с маршем немцев на Париж. Наверняка и там сложился внутренний фронт, фронт неизбежного осознания своего бессилия и мудрствования трусов. Но Париж, который в своей истории выдержал не одно такое испытание, – это не Варшава, только что стряхнувшая с себя грязь вековой неволи, неволи долгого торжества бессилия и трусости. Иначе говоря, наш внутренний фронт был намного сильнее, чем в Париже в 1914 году, а сопротивление распространению страха и чувства собственного бессилия – значительно слабее. Государство расшатывалось, войска откатывались назад, управление ими с каждым днем становилось все более трудным и морально все более тяжелым. Конечно, среди этого половодья страха, апатии и бессилия были попытки как-то организовать борьбу, внести в нее элемент силы, но они не были предопределены исторически, не имели стихийной мощи и силы, были ослаблены крикливостью и организационным хаосом. Крикуны бросили абсурдный лозунг создания новой добровольческой армии, армии, в которой сразу же в организационной неразберихе стали плодиться в огромном количестве новые штабы, переполненные карьеристами и любителями легкой жизни. Мне удалось задержать развитие этого абсурда, определив основы организационной структуры только для батальонов и разрешив сформировать из самых сильных и наименее крикливых элементов одну-единственную добровольческую дивизию, которая, впрочем, до конца войны делила участь всех других дивизий.