Робинзонетта - Эжен Мюллер

Таким образом, чувство негодования, постепенно распространяясь, охватило лучших и достойнейших людей; вот отчего и старшина, зараженный примером других, посчитал себя обязанным воспользоваться приключением маленькой девочки, к которой он относился совершенно равнодушно, чтобы исполнить свой долг по восстановлению справедливости, что, по его мнению, было его священной обязанностью.

Понятно, что такое унизительное и обидное отношение задевало ростовщика и, учитывая его грубый, упрямый и надменный нрав, только подстрекало к борьбе и заставляло сопротивляться с отчаянным упорством. Он высокомерно принял вызов и, замечая, что почва ускользает у него из-под ног, становился все более жестоким, все более безжалостным, требуя уплаты долгов и стараясь выжать из своих жертв все, что только можно.

Вот почему толпа так обрадовалась удачной мести господина Гризоля.

Нечего и говорить, что матушка Бюрель изо всех сил стремилась расплатиться со своим бывшим хозяином; она заплатила ему из первых денег, полученных за работу у господина Мишо; она отдала также жалованье сына за шесть первых месяцев, причем фермер, зная, что этой суммой не покрывается весь долг, дополнил ее, выдав недостающую сумму авансом. С тех пор и мать, и сын вздохнули свободнее, и надежда на лучшее будущее наполняла их души радостью.

Как бы там ни было, Робинзонетта – ее теперь иначе и не называли – вступила в полное и законное владение Совиной башней на правах пожизненной арендаторши; избавившись от всякой зависимости, она могла теперь свободно думать об улучшении своего хозяйства и своей жизни вообще.

Благодаря прибыльности ее маленького, но все разраставшегося торгового дела, она могла почти каждый день добавлять что-нибудь к своей обстановке.

С помощью каменщика, которому ей пришлось довольно дорого заплатить за четыре дня работы, ей удалось сделать из берлоги настоящую комнату – с дверью, окном и очагом. Постепенно появилась хоть простая, но чистая и удобная мебель, прежде всего кушетка. Пьер смастерил ей из остатков досок – подарка крестьян, у которых Мари покупала товар за хорошую цену, – стол, скамью, полку и другую полезную утварь. Он также помог ей устроить курятник, голубятню, клетку для кроликов – словом, целую ферму, число обитателей которой быстро увеличилось и стало очень доходной статьей хозяйства Робинзонетты.

Солнце, как бы рано оно ни показывалось на небе, никогда не заставало Мари спящей. Она не оставила невспаханным ни одного клочка земли между развалинами. Эту землю можно было хорошо удобрять – благодаря пасущемуся на ней мелкому домашнему скоту Мари. Она сеяла в одном месте, сажала в другом, и все это с таким необыкновенным усердием, что господин Гризоль, человек уже пожилой и не имеющий собственной семьи, уходя от нее, обещал устроить так, чтобы его жиличка никогда не лишилась плодов своего трудолюбия.

Все изменилось, все оживилось в развалинах и вокруг них; когда маленькая владелица уходила из дому, верный и бдительный Волчок, крайне добросовестно относившийся к своим обязанностям, охранял ее собственность с неутомимым усердием.

Проходили недели, месяцы; за это время ласковая со всеми, деятельная Мари приобрела всеобщее уважение, тогда как ростовщик, его приспешник Грибью и дочь-злючка все больше теряли в глазах окружающих; они внушали людям только отвращение.

После долгой зимы вновь настала весна. В селении ожидались два торжественных события; все жители дали себе слово присутствовать на обоих, тем более что в одном случае они могли открыто выразить свои симпатии, а в другом – свою неприязнь.

В течение зимы к господину Гюро несколько раз приезжал какой-то странный незнакомец и, довольно долго пробыв у ростовщика, возвращался в его сопровождении на большую дорогу, к карете, которая отвозила его в город. Это был человек лет тридцати, в желтых перчатках, с длинными и густыми усами, с локонами на висках и с выпуклой грудью; его талия была стянута сюртуком, или, вернее, чем-то вроде наглухо застегнутого мундира; он носил широкие панталоны со штрипками и маленькую шапочку с приподнятыми краями, которую надвигал на ухо; он постоянно играл тросточкой с серебряной рукояткой и все время хмурил свои густые брови; он курил дорогие сигары и с какой-то заученной медлительностью выпускал дым; из маленького кармана на правой стороне груди у него всегда торчал кончик тонкого батистового платка с вышитой виньеткой. Однажды он приехал и уехал верхом на лошади. Все интересовались, кто это такой, и наконец Грибью, с большим удовольствием отвечая на вопросы, рассказал, что это маркиз де Бюрлезан, будущий супруг мадемуазель Жюли, которая, по всей вероятности, к Пасхе станет маркизой.

Грибью показывал несколько монет, полученных им от щедрого маркиза, и в напыщенно-красноречивых выражениях описывал достоинства этого отпрыска высокопоставленной и богатой фамилии, который намеревался соединиться браком с мадемуазель Гюро. Он действительно влюбился в нее, хоть она и не красавица, – так утверждал Грибью, – сидя однажды рядом с ней на званом обеде в городе, у своего банкира, который был в тесных отношениях с господином Гюро.

Бог знает, чего только не говорили об этом фатоватом, представлявшимся богачом, будущем зяте господина Гюро. Но многим было очевидно, что этот франт – не что иное, как хвастун, выдающий себя за богатого наследника. Трудно сказать, насколько радостную встречу собирались устроить ему сельчане…

Свадьба мадемуазель Жюли была назначена на субботу, и вся деревня была свидетельницей пышных приготовлений для устройства нового хозяйства: привозили целые обозы мебели, целые груды нарядов; все в доме чинили, чистили, подновляли.

Другое празднество было совершенно иного рода.

Надеемся, читатель помнит, что Мари, в высшей степени религиозная и усердная в посещении церкви и уроков священника, была признана достойной принять первое причастие; она сама отложила это событие на год.

В этом бедная девочка послушалась чувства, которое господствовало над всеми ее мыслями и направляло все ее действия, – чувства собственного достоинства. Это чувство запретило ей в таком важном случае прибегнуть к чьему-либо вмешательству, без которого она не смогла бы в достаточно благопристойном виде появиться среди причастников и причастниц.

Но прошел год, ее положение совершенно изменилось, и Робинзонетта стала готовиться к своему первому причастию, испытывая двойную радость: ее радовала мысль о самом священном действии, и в то же время она чувствовала удовлетворение от того, что своим простым, но приличным нарядом, который она собиралась сшить к этому дню, она обязана только собственному труду.

– Ты не одна пойдешь в церковь, – сказала как-то в воскресенье мамаша Бюрель.

Несколько дней спустя к ней явился сам господин Мишо и предложил, «если она позволит», заменить ей отца. Так как совершенно растроганная Робинзонетта схватила его руки и стала целовать их, то он, в свою очередь, расцеловал ее в обе щеки, выразив надежду, что в этот день она позабудет свою гордость и после церемонии придет к нему в гости и займет место за столом между ним и ее добрым другом Пьером Бюрелем. Само собой разумеется, что предложение было принято с горячей благодарностью.