Квартет - Василина Орлова

Она прошла в квартиру, опять села к окну и пальцем обвела контур Останкинской башни на оконном стекле.

Подошел пес, стуча когтями по паркету. Потянул носом воздух, крутнул хвостом, приглашая отвлечься.

— Милый Фрай, — вздохнула Елена, — иди сюда, я тебя за ухом почешу. Ну, и что ты понимаешь в людской жизни?

Фрай глядел умными глазами, вздыхал и старательно морщил брови. Становилось ясно, кое-что он понимает. И, может, даже больше, чем некоторые.

Рявкнул телефон, затрясся на тумбочке в прихожей, и Елена, подобно Фраю, навострила уши, — это был едва ли не единственный шанс избежать сегодня постылого сидения над тетрадками.

— У аппарата.

Она нарочно так нелепо выражалась. Человек, нажимающий на кнопку сотового, никогда не скажет: «У аппарата», аккуратный мобильник — это скорее прибор. Прибор для связи с иным, чем у Елены, миром, где приглашают друг друга на свидания в приличные рестораны, и ведут переговоры насчет дорогостоящих контрактов с хорошо одетыми людьми.

— Елена?

Голоса еще не узнала, а интонацию уже уловила — Митя — и разочаровано поджала губы. Молчала.

— Але, але?

— Что за дурацкое «але»? — буркнула Елена, прижав трубку плечом к уху, свободной рукой выпрастывая провод из щели в плинтусе, чтобы перенести «аппарат» поближе к дивану. Телефонные разговоры перерастали и в час, и в два пустого трепа, не дающего ничего ни уму, ни сердцу. Елена и сама не могла объяснить, зачем тратить столько времени и сил.

— В смысле, здравствуй, Арина Родионовна. Как себя чувствуешь?

— Я-то может и Арина Родионовна, но ты уж точно не Пушкин.

— Да, жаль. Мне как раз подошла бы такая няня, как ты.

— Извини, я няней даже своим ученикам не буду.

— Да ладно, милая. Что делаешь сегодня?

— Проверяю сочинения, — бодро соврала Елена.

Все в Мите ее раздражало, начиная с имени, и заканчивая внешностью, пожалуй.

— А если мы пойдем погуляем? И я очень-очень попрошу? — проблеял он.

— Я тебя пошлю ко всем чертям!

— Вот спасибо. Слушай, чего дома париться? На улице такая погода — весна, — предъявил он свой последний и, по правде сказать, единственный весомый аргумент.

— Так и быть, идем, — неожиданно для самой себя согласилась Елена.

— Ты это серьезно? — осторожно переспросил он.

Как ее бесит эта медлительность!

— Через полчаса у памятника Грибоедову, лады? — заторопился он, не слыша ответа.

— «Лады»! — передразнила она.

Да, весна. Елена совсем не заметила ее прихода.

С некоторым ожесточением заталкивая на антресоли шубу, невесть как надоевшую за непроглядную бесконечную зиму, Елена готовилась этой весной хлебнуть жизни сполна! Теперь ее не остановят ни трудности дома, ни неприятности на работе. Жить, жить вовсю, так, как будто завтра у тебя последний день.

Вот только Митенька. В компании с таким занудой трудно осуществить задуманное. Она вызвала в памяти Митино лицо, по-своему милое. Слегка вздернутый нос картошкой, светлые ресницы и брови, невыразительные глаза, вдобавок под стеклами очков, которые делают их еще меньше. Прищурившись, Елена представила напоследок его фигуру, и весеннее настроение сдуло. Она знала это узкоплечее сутуловатое создание еще со времени института, но до чего же нелепо встречать с таким первый день апреля.

Проходя мимо припаркованого к обочине автомобиля с тонированными стеклами, Елена бросила взгляд на себя: этакая русская барби, свекольный румянец — ни одни румяна такого оттенка не дадут — русая коса. А вынуждена довольствоваться обществом заурядного, квелого индивида. Снулый оконь. Не поймешь, в спячке пребывает или навсегда умер.

Митя уже спешил навстречу, издали махая рукой.

Елена остановилась. Развернулась к подземному переходу и рванула в него, стараясь побыстрее смешаться с толпой. Обернулась — Митя ошалело глядит вослед.

Шла по бульвару. Мимо витрин кафе и магазинов, остроконечных башенок, узорчатых фасадов. Торчит взъерошенный фикус в чьем-то окне. Глубокомысленно нахохлилась ворона на спинке скамейки. И чего нахохлилась, когда такое солнце, когда лучи в каждой луже, в каждой последней сосульке. Покореженные тротуары сплошь превратились в глубоководные заводи, в опрокинутое небо, стволы все еще голых — пока — деревьев потемнели от влаги. И дома становятся отличимы друг от друга — по крайней мере, заметно, что одни из них выкрашены розовой, другие охристой, третьи бледно-желтой краской. Графика на глазах превращается в акварель.

Елена внутренне наслаждалась. Весной, свободой, свежими выхлопными газами. Более всего, своим поступком. Ну ты и даешь, Елена Алексеевна! Такого еще не отламывала. А лицо-то у Мити…

Весело грохнув дверью — так, что обвалился кусок штукатурки прямо к ее ногам, — Елена вошла в подъезд своего дома, и каблуки-копытца застучали по лестнице.

Дома радужное настроение поблекло. Растопырился клешеногий мольберт, планшеты, картон и бумага свалены в углу бесполезным хламом, пылятся так и непочатые краски, медовая акварель, и коробочка с еще целыми тюбиками масляных, к которым Елена со всем благоговением относится, темнеет непрошеным укором. Художница! Где тебе.

В школьном своем младенчестве Елена блистала в местной художественной студии. Это отравило ей жизнь, как она сама решила по здравом размышлении. Лишь раз пара ее работ побывала на выставке, всеми правдами и неправдами устроенной Татьяной Федоровной не где-нибудь, а в ЦДХ, и все — жизнь под откос. По правде говоря, не столько запах краски, движущиеся пятна и тени, оплывчатая подвижность форм соблазняли Елену к художествам, а — что греха таить! — не нашедшее выхода желание совершить нечто, пусть не прославиться, так хоть самой втайне знать, что дни текут не напрасно. По крайней мере, так думала она сама.

А больше, собственно, особо и некому было размышлять о ее пристрастиях. В художественный институт или училище не подалась — пороху не хватило. Отговаривали: разве учиться рисовать — занятие для здравомыслящей девушки начала XXI века? Но в экономисты-менеджеры тоже не пошла, выбрав нейтральный вариант.

И вот теперь, похоже, Елена всерьез раскаивалась в этом: еще двух лет не прошло, как работает в школе, а уже тоска берет от беспросветицы да от никчемности благих усилий обучить полсотни башибузуков элементарным правилам не самого сложного из ныне живых языков. Впрочем, иногда ей казалось, что русский, еще век-другой, и можно будет изучать лишь по словарям, да справочникам великого русского филолога Розенталя. Все равно носители языка медленно, но неуклонно вымирают.

Стопка ученических тетрадей угрожающей толщины высится на столе. Завтра понедельник, надо нести сочинения в класс. Елена вяло взяла верхнюю тетрадь — Комарова Алла, отличница, сочинение на тему «Эстетика Достоевского». Эстетика… Какая, к черту, эстетика у Достоевского?