Ты следующий - Любомир Левчев

В первый день я бодро ответил на сотню писем. Во второй — на 50. В третий — на 25. Потом я почувствовал, что постепенно схожу с ума. Я понял, что огромное количество людей — графоманы. Я понял также, что каждый, кто умеет читать, предпочитает писать. Посредством писем я общался с личностями, снедаемыми самолюбием и суетностью. Завистливыми неискренними душонками, занимающимися самообманом, но считающими себя творцами. Я подозревал, что немалая их часть попросту не в себе. Но разве я сам не был таким же? У меня кончились слова. Мой дух онемел. Я испугался. Перспектива позорного провала заставила меня сочинить шаблоны: типичные ответы, в которых я абсолютно формально советовал авторам почитать Вазова, Ботева и др. Однако довольно скоро какой-то хитрец под своим именем прислал мне слабое и потому малоизвестное стихотворение Ивана Вазова. Вазов получил мою резолюцию, что ему стоит поучиться у Вазова. На следующем же собрании редакции главный редактор показал мне желтую карточку.

В это время (точнее, 23 апреля) Альберт Швейцер направил свое знаменитое письмо Нобелевскому комитету с призывом остановить проведение ядерных испытаний. К сожалению, никто не призывал остановить графоманов с их пробами пера.

Я все дольше задерживался в редакции, а кипа писем все росла и росла. Заканчивалось рабочее время. Уходил Владко Башев, бросив в мою сторону сочувственный взгляд. Уходили Донка Акёва и Лиза Матева. Был слышен стук их каблучков и смех. Они шли в театр. Замолкал звук скачущего по столу в коридоре мячика для пинг-понга. Значит, Стефан Продев уже победил своего последнего противника и отправился звать на последний гейм Господа. Даже заместитель главреда Лалю Димитров покидал редакцию ответственным шагом, которым уходит историческое время. И я оставался в одиночестве, запертый меж циферблатом и календарем, беспомощный в лабиринте бессмыслиц…

Как раз в один из таких моментов ко мне зашел Пеню Пенев. Он был смертельно бледен. Я подумал, что он пьян. И разозлился, что он помешает мне сочинять очередной ответ глупости. А Пеню сел напротив, белый, как письмо. Помолчал и расплакался:

— Любо, меня назвали агентом Даллеса[39].

В то время Пеню и правда подвергся инквизиторской атаке со стороны идеологических вампиров. В сущности, это были самые настоящие садисты. Идеи были для них лишь инструментом пыток. Они раскаляли их добела на углях своей дикой зависти. Они ненавидели поэта и за его талант, и за его муки. Но почему я пишу о них в прошедшем времени? Эти господа все так же бдят на своем посту. Только орудия пыток уже другие. А я, взявший на себя обязательство отвечать на разные глупости, не мог найти слов утешения для друга. Я знал, что, выйдя из редакции, Пеню попадет в объятья какого-нибудь безумного стукача, который с трогательным вниманием выслушает стенания поэта. После чего Пеню останется только писать предсмертные стихи, а стукачам — еще один донос.

Совсем скоро меня самого назовут агентом империализма и шизофреником. И что я только делал на этом жестоком поприще, среди пишущей братии? В этом водовороте пагубных слов? Но было уже слишком поздно задавать себе подобные вопросы.

•

На исходе весны в витринах софийских книжных магазинов появился мой первый сборник стихотворений «Все звезды мои». Тогда же вышли «Если б не было огня» Дамяна Дамянова, «Тревожные антенны» Владимира Башева, «Зреют семена» Марко Ганчева и «Следы на дороге» Петра Караангова. Дискуссия о молодом поколении была в самом разгаре, и наши книги стали самым подходящим аргументом в спорах. Культурный коллапс и политическое напряжение наполняли наши дебюты своим содержанием. Как будто мы были рюмками в дрожащих руках жаждущих алкоголиков. Нас расплескивали по грязным столам.

•

А вихрь истории постоянно менял направление. Откровенные сталинисты, оставшиеся на руководящих постах, не забывали напоминать всем о плачевных результатах нового политического курса: брожение в рядах восточноевропейских сателлитов, потеря мировой левой интеллигенции и т. д.

Среди тех, кто поддерживал реформу, направленную против культа личности, господствовали противоположные воззрения: зачем надо было проявлять такую жестокость и подлость в Венгрии? почему ничего не поменялось в системе после раскрытия ужасающих преступлений? Обе силы смертельно боялись друг друга и взаимно уравновешивались. Это и спасало неуравновешенного Хрущева. И все же в июле 1957 года он столкнулся с организованной оппозицией. Президиум ЦК КПСС соотношением голосов 7:4 принял решение об освобождении Хрущева от должности, а точнее — о его свержении с поста первого секретаря. Семерыми смельчаками были: Маленков, Молотов, Каганович, Ворошилов, Первухин, Сабуров, Булганин. И «примкнувший к ним» Шепилов.

Но маршал Жуков, то есть армия, генерал Серов — глава КГБ — и Капитонов, т. е. партийный аппарат, поддержали Хрущева. Вдруг стало ясно, что решение ЦК КПСС не имеет никакой силы: ведь Хрущев не арестован и не расстрелян, как Берия и все остальные до этого. Военные самолеты за считаные часы собрали весь состав ЦК КПСС. Пленум начался 10-го, а закончился 29 июня. «Семеро смельчаков» проиграли сражение и были повержены. Хрущев сумел уцелеть.

Кремлевские события лета 1957 года имели большое значение и произвел шоковое действие. Для сталинистов это было сродни битве при Ватерлоо. Верхушка поняла, что побеждают те, кто играет в псевдоантисталинизм, а откровенный сталинизм стал битой картой.

Мы очутились в антракте между двумя действиями XX века, между его огненной, кровавой первой частью и коварной и холодной второй.

И в геополитическом отношении мы тоже были где-то посередине между двумя главными полями сражений: Германией и Россией.

Судьба распорядилась так, что в детстве я сначала увидел нашествие немецкой армии, а потом армии советской. Теперь же мне предстояло посетить побежденную Германию, а потом — победительницу Россию.

Дора, уже заметно округлившаяся, уговорила меня поучаствовать в студенческой экскурсии по обмену.

Я откопал маленький кожаный чемоданчик, оставшийся от отца. Во время войны его дважды мобилизовывали в госпитали, и это — наряду со многим другим — подорвало его здоровье. Я знал, что в чемоданчике отец держал туалетные принадлежности, личные свои вещи, сигареты, лекарства и письма, которые мы ему писали. Поэтому чемоданчик был мне очень дорог. Сейчас в него уместился весь мой багаж для первого путешествия по миру. Неизменные бритвенные принадлежности, две рубашки, белье, пижама, несколько экземпляров моей книги, бутылка коньяка и — абсолютное расточительство — батончик луканки.

•

Мы поехали на поезде. Вторым классом. Пересекли границу ночью. Я прилип к окну в пустом тамбуре. Напрягая зрение, пытался заметить хоть какую-нибудь перемену, хоть какое-нибудь отличие, увидеть что-нибудь заграничное. И мне даже показалось, что я заметил — у домов не было стрех! Рядом со мной у окна встала студентка. Помолчала, а потом сказала: