Следы на мосту. Тело в силосной башне - Рональд Нокс

– Но тогда почему следы на мосту со стороны острова? Не с другой? Если ваши выкладки верны, он должен был подняться на мост именно там.

– Вы забываете, чтобы избавиться от тела, логово у него должно было быть на острове. Итак, он прошел западным берегом, потом по чугунному мосту и произвел именно те действия, которые мы раньше приписывали Найджелу. Разделся, намочил ноги, идя по траве, вскарабкался на мост, случайно сделал фотоснимок собственных следов (номер пять), затем, уже намеренно, еще один с телом Дерека в лодке (номер шесть). Потом спустился, положил фотоаппарат в лодку, посадил ее на мель у острова и снова оделся. Вытащил тело из лодки на берег, проволок его по папоротнику в лес и опустил на глинистую землю. Пока он вроде не совершил ни одной ошибки, так?

– Одну совершил, и очень грубую. Вытаскивая тело из лодки, он не обратил внимания на то, что из кармана выпало портмоне. А в сочетании с фотографией следов на мосту это наводит на мысль о том, что на острове произошло что-то очень нехорошее. Они же хотели, чтобы мы решили, будто все случилось намного ниже по течению.

– Что ж, верно. И ведь пленку бросили аккурат напротив середины острова. Вероятно, сознательно?

– Да, но вы думаете, пленка призвана была послужить меткой? Мне кажется, задумано было так, будто ее случайно выронил человек, который шел по тропе для бечевой тяги.

– Скорее так. Значит, Уоллес садится в каноэ, плывет вниз, проделывает отверстие в днище и удаляется. Должно быть, очень торопится к своей плоскодонке. Потом он слоняется по округе и лезет ко всем с расспросами до тех пор, пока не начинается шум. Это для него сигнал: поздно вечером, когда из-за поднявшегося шума на реке кишмя кишат лодки, благодаря которым наш друг может остаться незамеченным, он садится в другое каноэ, подплывает к острову по основному руслу, переносит – один или вдвоем с Найджелом – тело в лодку, плывет к запруде, перетаскивает тело через запруду и наконец сбрасывает его где-то выше Шипкота. Остаются два вопроса: куда подевалась плоскодонка и где или как он раздобыл второе каноэ? Ответ на первый вопрос может быть найден на дне реки. Второй вопрос, вообще-то, не очень сложный: на этом участке реки множество каноэ, и большинство из них в тот вечер, когда хватились тела, были на воде. Найджелу не составляло никакого труда взять одно из них и передать сообщнику. И это, помимо прочего, заставляет меня думать, что Найджел замешан в преступлении.

– Это надо будет провентилировать. Хотя у нашего друга Кверка совершенно другая версия. – И Бридон подробно изложил соображения американца, высказанные тем накануне утром. – Пока у нас нет ничего, что подтверждало бы причастность Найджела. Мы не можем доказать, что у Шипкотского шлюза Дерек Бертел уже ничего не соображал, хотя очень похоже на то. Мы не можем доказать, что у шлюза была назначена встреча с Уоллесом. По версии Кверка, Уоллес мог видеть, как уходит Найджел, и воспользоваться этой возможностью, чтобы реализовать свой план. Мы все еще не знаем, зачем он сделал снимки; трудно понять, для чего они понадобились Уоллесу или кому-нибудь еще. Даже если нам удастся найти Найджела, у нас нет на него петли. Словом, я рискую прослыть занудой, но вынужден настаивать на том, что двум фактам у нас нет объяснения.

– Я знаю один, сэр. – И Анджела, как заправская отличница, вытянула руку. – Второй бумажник – откуда он взялся, да? И почему очутился именно там?

– Второе не важно, – отмахнулся Бридон. – Если у него и был второй бумажник, он мог находиться в лодке и выскользнуть, когда та начала тонуть. А может, его выбросили просто так, наугад. Но мы по-прежнему не знаем, зачем ему был нужен этот второй бумажник.

– А другой факт? – спросил Лейланд.

– Мы по-прежнему не знаем, кто проходил мимо фермы в то утро около четверти десятого. Это был не Найджел, ему там было не по дороге. И не Дерек, так как тот был мертв. И не Уоллес, который не мог очутиться там около девяти. И вот это тревожит меня не на шутку.

– Ну так спросите Кверка, – предложила Анджела.

В субботу, непосредственно перед тем, как состоялась беседа, изложенная в предыдущей главе, мирно, во сне умерла миссис Кулмен, сестра покойного сэра Джона Бертела.

Мне, право, жаль, что такое количество персонажей появляется в этой истории только для того, чтобы тут же исчезнуть, но обстоятельства данной смерти по крайней мере не окутаны тайной. Миссис Кулмен шел семьдесят третий год, и она уже долгое время не могла похвастаться отменным здоровьем. Скончалась леди, вне всяких сомнений, от острой сердечной недостаточности, соответствующее медицинское заключение было составлено по всей форме. Со своими внучатыми племянниками, как я уже упоминал, миссис Кулмен не была особенно близка. Ее окружала совсем другая атмосфера, она жила совсем в другом мире. Она была воспитана, просватана и покорена в славные дни английской респектабельности. Ее бракосочетание с ланкаширским фабрикантом довело эту респектабельность до предела, и если дед, сэр Джон, раздражал внуков своими настроениями fin-de-siècle[24], надо думать, воззрения тетушки Альмы были им еще более чужды. А потому, войдя в возраст протеста, Дерек и Найджел не навестили ее ни разу. Учитывая же беспутство и круг общения обоих, нетрудно было предугадать, что в скором времени они вовсе исчезнут из ее жизни.

Более того, у миссис Кулмен, хотя она вдовствовала и детей не имела, был приемный сын. Юный протеже Эдвард Феррис осиротел в раннем детстве, и именно она дала ему кров и воспитание, именно благодаря ей он получил прекрасную должность на коммерческом поприще, и именно она чуть позже настояла на том, чтобы он от должности отказался и поселился в Бримли-хаусе на правах секретаря и лизоблюда ее закатных времен. Друзья леди, а возможно, и сам Феррис считали само собой разумеющимся, что приемный сын окажется и приемным наследником. Однако преклонный возраст довольно часто бывает сопряжен с рецидивом ранних привязанностей и нежных воспоминаний о поре юности. Миссис Кулмен питала исключительное благоволение к своему единственному брату, которое распространилось и на его сыновей, особенно на старшего, Джона. А когда все эти связи были оборваны, нечто от прежней любви словно перевоплотилось в энергичную заботу о служебной карьере внучатого племянника Дерека, чей образ она хранила в сердце окрашенным неверными цветами младенческой невинности. Она навела о нем справки, и в ответах, доставленных его опекунами и друзьями, сквозила ожидаемая уклончивость милосердия. Решительно невозможно было оскорблять утонченный слух леди 1854 года рождения слишком близким к действительности описанием будней юного разгильдяя. Дерек был проказник – к такому она пришла выводу. Сей эвфемизм пробуждал в ней нечто вроде материнской жалости, и она любила измышленного Дерека тем сильнее, что он нуждался в «какой-никакой опоре».

Эдвард Феррис тоже был человек и предположительно не мог с чрезмерной благосклонностью взирать на те удочки, которые его благодетельница закидывала в сторону Дерека. И все же его альтруизму, а возможно, осмотрительности делает честь то обстоятельство, что пожилая леди не узнала от него ни о чем, что могло бы хоть как-то пошатнуть репутацию Дерека, за исключением того факта – увы, слишком печально известного, чтобы его можно было утаить, – что Дерек и Найджел если и беседовали друг с другом, то лишь сквозь зубы. Как нам уже известно, одно из последних пожеланий миссис Кулмен заключалось в том, чтобы у двух столь разных молодых людей появилось больше общего. И речная экспедиция была предпринята главным образом вследствие сего пожелания. Мы полагаем также несомненным, что Дерек не преминул информировать тетушку Альму о том, что он прислушивается к ее рекомендациям. Когда он исчез, двоюродную бабку уже одолевал роковой недуг. Врач и слышать не хотел о том, чтобы мрачные новости проторили дорогу к ее смертному одру. От нее тщательно прятали газеты. Таким образом, она упокоилась, зная, что внуки Джона Бертела примирились, но не ведая о трагических последствиях, к коим сие примирение привело.