Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта - Елена Ивановна Майорова

дела, и ее плачевный вид – она много пила, опустилась, облысела – свидетельствовал бы о ее лишениях. Но Марья Львовна, несмотря на настойчивые приглашения подруги, в Россию не поехала.

На первой стадии (1846–1851) дело не имело никакого общественного значения. Это была чисто семейная история, вопрос о лучшей форме обеспечения жены Огарева после того, как супруги разошлись. Тогда дело никого, кроме непосредственных участников и их ближайших друзей, не интересовало и никаких следов в общественной жизни не оставило.

Но в личных отношениях наступило сильнейшее охлаждение. В некрасивое предприятие, направленное на отъем денег оставленного супруга, были вовлечены многие, в том числе и Панаев. Огарев писал Марье Львовне: «Деньги в уплату твоего долга (слугам) были посланы Панаеву, от которого я по обыкновению не имею никакого ответа, чем я озабочен. Напиши же г-же Панаевой, чтобы она прочла нотацию своему мужу». Наивный Огарев сначала не мог даже представить, что более всех посягала на его деньги именно обворожительная Авдотья Яковлевна.

Николай Платонович, срочно распродавая наследственные имения, оказался на грани разорения, но Марья Львовна получила обеспечение в той форме, которая ей и ее друзьям (в частности Авдотье Панаевой) казалась наиболее приемлемой. Вопрос можно было считать раз и навсегда исчерпанным.

Результатом процесса стало то, что весьма крупный капитал, якобы одолженный Марьей Львовной Огареву, получила на руки для передачи своей доверительнице Авдотья Яковлевна. В ее руках он и остался. Но Панаева выплачивала проценты своей спивающейся подруге совсем не так щедро и регулярно, как Огарев…

Чуковский объяснял такое положение очень просто: «Мы не отрицаем того, что она могла истратить эти деньги: в то время она была большая мотовка и оставляла у портних и ювелиров огромные деньги, свои и некрасовские. Но ведь тут, может быть, виновата совсем не она, могли быть виноваты друзья Огарева, ведшие этот процесс… Если же она и присвоила какую-нибудь часть этих денег, то нечаянно, без плана и умысла, едва ли сознавая, что делает, – тратила деньги, не думая, откуда они, а потом оказалось, что деньги чужие. Это ведь часто бывает…» Какое слабое, неубедительное объяснение: не сознавала, что делает… так часто бывает… присвоила случайно… А главное, оно совсем не согласуется с характером Авдотьи, которую многие признавали практичной, благоразумной, храброй, последовательной и упорной.

После смерти жены в 1853 году Николай Платонович узнал следующее. Несмотря на то что Панаева и ее поверенный по доверенности Марьи Львовны получили орловское имение для передачи его бывшей жене, ее «оставили без всяких средств к существованию, так что она умерла, содержимая Христа ради каким-то крестьянским семейством близ Парижа». Он убедился, что значительная доля имущества, по доверенности Марьи Львовны находившегося в распоряжении Панаевой, его жене передана не была, а возвращать ему что бы то ни было Авдотья Яковлевна не собиралась. Тогда после долгих колебаний – под давлением отнюдь не щепетильного в денежных делах Н.М. Сатина[15] и других – он решил начать процесс против Панаевой.

В среде петербургских и московских литераторов стали распространяться слухи о недобросовестности Панаевой. Некрасов снова предупредил Огарева, что он может двинуть против него его старые деловые письма к Марье Львовне, которые – не исключено – действительно могли заключать в себе «полное» или хотя бы частичное «опровержение» его прав на возврат имущества, некогда им уступленного.

Николай Некрасов был нелюбим большинством современников. Здесь надо подчеркнуть, что многие писатели, которых мы привыкли воспринимать, как друзей или по крайней мере, единомышленников, друг друга едва терпели. В свое время Анненков и Кавелин не преминули обвинить Некрасова в ограблении больного Белинского. Теперь над ним довлело обвинение в мошенничестве. Действительно, Некрасов в записке от 1848 года давал Марье Львовне прямое указание писать доверенность на имя «коллежской секретарши Авдотьи Яковлевны Панаевой с правом передоверия кому она пожелает», что является единственным прямым свидетельством об участии Некрасова в этом деле.

Герцен до конца жизни называл Некрасова «гадким негодяем» и «стервятником», обвиняя его в присвоении имения Огарева. При уважении, каким пользовался тогда Герцен у всех просвещенных людей в России, громко высказываемое им обвинение Некрасова в денежном мошенничестве ложилось темным пятном на репутацию поэта. Удивительно, почему поборники женской эмансипации не могли представить, что движущей силой в этом случае был не циник и стяжатель Некрасов, а хозяйственная и передовая Панаева?

Н.А. Некрасов. Художник И.Д. Захаров

Впрочем, не всем Панаева казалась таким божьим одуванчиком. М.Л. Огарева считала ее человеком «твердой воли и обдуманных действий». Н.Н. Скатов называл ее «сильным», «властным», но и «страдающим человеком». А. Михайлов, встречавший Панаеву в разные периоды ее жизни, писал, что «это была умная и талантливая женщина; широкая и добросердечная натура». Другие знакомые, подчеркивая стремление Панаевой к интеллектуальному и духовному совершенствованию, экономической независимости, а также ее смелое поведение, считали ее «провозвестницей женщин-шестидесятниц».

Дело приобрело широкое общественное звучание. Герцен занял исключительно бескомпромиссную позицию по отношению к Некрасову. Полемика «Колокола» с «Современником» пропитывалась прозрачными намеками на неблаговидное поведение Некрасова: «гонитель неправды… в то же время запирающий в свою шкатулку деньги, явно наворованные у друзей своих», – писал Герцен о Некрасове.

Многие высказывали предположение, что Некрасову нужны были «огаревские деньги» для первоначальной «раскрутки» журнала, когда у него не было свободных оборотных средств. В дальнейшем, по-видимому, он рассчитывал этот долг возместить, но благое намерение как-то забылось.

Чернышевский тревожно переписывался об этом деле с Добролюбовым. Тургенев, в прошлом близкий друг Некрасова, в негодовании призывал: «Пора этого бесстыдного мазурика на лобное место!» На похоронах Дружинина (1864) ни один из старых литературных друзей не заговорил с ним и не подал руки.

Герцен решительно заявлял: «Некрасов и Панаева, которые вели процесс от Марьи Львовны против Огарева, украли всю сумму, так что она, выигравши его, осталась без денег. Наследники ее хотят Панаевой делать процесс, поскольку все это шло через Авд. Яков.».

Состоявшийся суд вынес решение взыскать с Авдотьи Панаевой деньги, принадлежавшие Огаревой, ею ранее с Огарева взысканные и присвоенные, – восемьдесят пять тысяч восемьсот пятнадцать рублей серебром.

Денег, однако, не было.

В письме к Тургеневу Некрасов недвусмысленно намекнул на то, что подлинной виновницей в огаревском деле является одна Панаева. Герцен не удовлетворился этим намеком, и из его письма Некрасов понял, что он не сможет оправдаться в его глазах иначе как прямым обвинением Авдотьи Яковлевны. Это значило, что его гласное самооправдание должно было превратиться в гласное же обвинение Панаевой.

Надо отдать должное Некрасову: он не свалил вину за ограбление Огарева на свою подругу, о чем и писал ей в письме: «Довольно того, что я до сих пор прикрываю тебя в ужасном деле по продаже