Жила-была одна семья - Лариса Райт

— Нет, — мягко ответила Ира. — А что, книга хорошая?

— Да вы почитайте! По плохим-то разве будут кино снимать?!

Ира как раз была уверена в том, что и из плохого романа можно сделать шедевр, гениальную литературу испортить неудачной экранизацией, но спорить не стала. Повертела в руках книгу, постаралась запомнить название «Есть. Молиться. Любить» и вернула ее на полку. Пока ехала домой на метро, все думала, что произойдет, если к еде и любви она прибавит в своей жизни молитву, и произойдет ли вообще что-нибудь. Надо же — и книга давно вышла, и кино сняли, и Джулия Робертс на афишах, а Ирина Миронова только и делает, что статьи читает да по бульварам разгуливает. Нет, еще она ест, и даже килограммы набирает, и клянется отказаться от сладкого, потому что в сорок лет каждая съеденная конфета исчезает с бедер гораздо медленнее, чем она же в тридцать. Кроме того, она любит. И пускай она сейчас трясется в московском метро, а не изучает маршруты парижского метро, любовь ее от этого не исчезла, не уменьшилась и не иссякла. Осталось только научиться молиться.

Самат вернулся из Парижа окрыленным, полным сил и готовым на любые подвиги. Семинар вопреки ожиданиям получился довольно интересным, его докладу аплодировали, его мнением интересовались коллеги, а журналисты нескольких иностранных научных изданий даже брали интервью. Да, поездка обернулась совершенно иной, нежели он ожидал. Ира отказалась ехать, и романтический Париж был заменен на деловой. Хотя организаторы семинара постарались сделать досуг участников разнообразным: в программу входили и ужин на Сене, и обзорная экскурсия по городу, и чудесные несколько часов в Версале. От ужина он отказался: река, корабль, музыка и Париж — то изысканное сочетание, которое целесообразно впитывать в компании, отличной от доброй сотни математиков, рассуждающих под «Une vie d`amour» — «Вечную любовь» Шарля Азнавура — о гипотезе Пуанкаре и гении Перельмана, а не танцующих с прекрасными дамами. На обзорную экскурсию тоже не поехал: зачем тратить время на прослушивание монотонного голоса, излагающего давно известные факты. Известные, конечно же, не всем, а только ему. Ведь он так обстоятельно готовился к этой поездке, так хотел поразить Ирину, что теперь мог лично заменить любого из самых начитанных и образованных гидов. В Версале он тоже бывал, но от очередной экскурсии в этот замок отказываться не стал. Только за группой ученых, семенящих вслед за гидом мимо парадных портретов Людовика XIV и его жены Марии-Терезы, он не пошел. Путешествие по королевским покоям, созерцание утвари, росписей, роскоши, вовлечение в эпоху не входили в его планы. Он не любил все эти разговоры вроде: «Представьте себе! Окунитесь! Прочувствуйте!» Прочувствовать, по его разумению, можно было только то, что человек пережил сам. И Самат отправился это делать: вышел в сад, спустился с анфилады, подбежал к главному фонтану и очутился… в Петергофе.

— Чудо! — Ира восхищенным взглядом провожала водяную лестницу, спадающую от «Самсона» к Финскому заливу. — Это даже лучше мостов, — говорила она завороженно, а он радовался: теперь вырисовывался призрачный шанс избежать очередного развода мостов над Невой. Все-таки перспектива ночевки на скамейке, даже в обнимку с любимой девушкой, его не слишком устраивала. Самат, конечно, в этом не признавался. Ира бы непременно надулась, начала бы обвинять в отсутствии чувств, и ему пришлось бы сознаться, что боится он вовсе не неудобств или холода, а возможности оказаться в месте гораздо более неприятном, чем лавочка питерского парка. Во всяком случае, он был твердо уверен в том, что, хоть ему и разрешили в учебное время сорваться и поехать в Питер, все же приключения, закончившиеся приводом в милицию, не должны вызвать бешеного восторга у родителей.

Самат хорошо помнил тот вечер, когда Ира пришла извиняться. Он так долго и нудно заставлял ее учиться играть в шахматы вовсе не из вредности. Просто в то время, когда она обиженно сопела и хмурила брови, размышляя над очередным неудачным и бессмысленным ходом, ему открывалась возможность спокойно подумать и осмыслить ситуацию. Он тоже сводил брови, что-то шептал себе под нос и открывал рот лишь для того, чтобы сообщить нерадивой ученице об очередном промахе. Если бы они нашли другое занятие, Ира непременно заметила бы неладное, стала бы выяснять причину его внезапной задумчивости, искать объяснение настороженности, и он, конечно, не устоял бы перед натиском ее широко открытых глаз, звенящего голоска и требовательных интонаций. Не выдержал бы и все рассказал — переложил бы свои переживания на нее, а это совсем не по-мужски. К тому же у него появилась надежда, что переживать вовсе и не потребуется: надежда, конечно, робкая, призрачная, но от этого еще больше требующая проверки. Именно поэтому тогда, в первый и последний раз в жизни, он испытывал желание побыстрее расстаться с Ирой и не стал протестовать, когда она оттолкнула шахматную доску и скучающим тоном сообщила, что уже поздно. Он так старался не выдать своего волнения и напряженности, что всю дорогу до ее дома болтал без умолку о каких-то глупостях только для того, чтобы не наступила пауза. Его раскованность и болтовня девушку не смущали, она была довольна тем, что кавалер, заставлявший ее битых два часа искать смысл в перестановке деревянных фигурок и монотонно объясняющий правила этого занятия, неизвестно почему называемого игрой, наконец избавился от скучного менторского тона. Ее Семка снова превратился в веселого, интересного и неординарного спутника, владеющего умением развлекать представительниц прекрасного пола.

Время близилось к полуночи, и столь поздний приход домой определенно должен был вызвать недовольство родителей. У подъезда она быстро чмокнула Самата и убежала, не подумав о том, что и он не стал ее удерживать, уговаривать побыть с ним еще пять минут, рассказывать анекдот на прощание и говорить до свидания каждому пальчику, нежно целуя ноготки. Он торопился. Он хотел вернуться домой и узнать, что на самом деле означала любезность матери: пыль в глаза или серьезный настрой?

— Мам, мне показалось, или ты правда не возражаешь? — выкрикнул он, едва переступив порог квартиры.

— Ты о чем? — мать показалась из кухни, вытирая руки о передник. — Что случилось? Чем кричать, лучше иди поешь. Я только что эчпочмак[6]из духовки достала. И отца позови, если он не уснул, конечно. А если спит, не буди! У него завтра какая-то важная конференция.

— А эчпочмак?

— Не пропадет. Поверь, испорченный сон гораздо хуже вчерашнего пирога. Все. Вымой руки, загляни к папе и приходи. Потом поговорим.

«Поговорим, — у Самата учащенно забилось сердце, — значит, она все поняла. Значит, ей есть что сказать».

Он никак не ожидал, что отец будет спать. Профессор Салгатов, как правило, возвращался с работы поздно, но всегда находил время для общения с семьей. Каким бы усталым ни был, не забывал поинтересоваться домашними новостями, успехами и неудачами сына. Каждый день он придумывал новые слова восхищения и одобрения внешнему виду своей жены и ее кулинарным способностям. Каждый вечер делился событиями и переживаниями прошедшего дня, обсуждая с семьей происшествия не только их внутреннего мирка из трех человек, но и сюжеты из мира внешнего, которые врывались в их кухню вместе с выпусками новостей. Самат особенно любил слушать отца в такие моменты. Профессор Салгатов, если и не имел четкого ответа на какой-то вопрос, всегда обладал мнением и аргументами, это мнение подкрепляющими. Самат знал, что к отцу можно обратиться по любому поводу и не бояться услышать в ответ: «не знаю», «решай сам» или «меня это не интересует». Кроме того, в отличие от многих учителей его отец никогда не разговаривал ни со своим сыном, ни со студентами назидательным или покровительственным, или, тем более, снисходительным тоном. Самат гордился отцом. Ему казалось, что не существует такой области жизни, в которой тот бы не разбирался, не было такого понятия, определения которому он бы не нашел.