Гончий бес - Александр Сивинских

* * *

Начать решил с архива. Пройти в него через главный вход было проблематично. Тем более — ночью. Но для того ведь и существуют комбинаторы, чтобы доказать человечеству необязательность дверей!

Здание губернского УВД принадлежало сталинской эпохе грандиозных свершений. Строители на качественных материалах тогда не экономили, поэтому первый этаж возвели из гранитных блоков. Каждый «кирпич» был размером с холодильник. Меня это чуточку пугало — с гранитом такой толщины я дела ещё не имел, — но и заводило. Адреналин бурлил в крови. Я объехал грандиозное П-образное строение вокруг и отметил, что тылы даже у столь серьёзной организации освещаются неважно и пребывают в достаточно не-приглядном состоянии. Задний двор, заключённый между «ножками» «буквы П», был огорожен литым чугунным забором. За ним громоздились штабеля испачканных в извёстке досок, груды битого кирпича и ободранной штукатурки. Видимо, в помещениях УВД шёл ремонт. Весь этот мусор стерёг лохматый барбос пугающих габаритов. Когда я остановил скутер возле забора, он вперил в меня леденящий взгляд.

— Надо понимать, поздних гостей ты не жалуешь? — спросил я у цербера.

Тот выразительно промолчал.

— Ну и скучай один, злюка, — сказал я и поехал дальше.

Архив находился в левом крыле, пробраться в него можно было не только со двора, но и снаружи. На моё счастье, слева располагался сквер, отделяющий здание УВД от соседнего дома — тоже принадлежащего каким-то государственным структурам. Сквер был «геройским»: там стояли бюсты горожан — Героев Советского Союза и России, горел Вечный огонь. А ещё и имелись клумбы, засаженные высоченными георгинами, и во множестве росли пушистые голубые ели.

В дальнем от меня конце сквера было людно, там шумела какая-то нарядная компания. Кажется, приехала запоздалая свадьба — не то возложить цветы к бюстам великих земляков, не то просто попить рядом с ними вина.

Я заглушил скутер и шустро закатил его в сквер. Прислонил к ёлке. Замер сам. Убедившись, что остался незамеченным, разделся догола, встал вплотную к стене и возложил на неё руки. А через секунду подал их вперёд.

Структура гранита вокруг моих ладоней изменилась. Стена потемнела, сделалась пористой как губка. Что происходило в это время с руками, трудно было даже представить. Может быть, моя плоть превращалась в гранит и строительный раствор, может, наоборот. Пытливые умы разных эпох занимались изучением экзовещества, сквозь которое диффундирует комбинатор. Сколько при этом пострадало и даже погибло нашего брата, лучше не вспоминать. Но ни один из исследователей, от алхимиков ренессанса до биохимиков сталинских «шарашек», ничего не добился. Зато все они кончили крайне, крайне скверно. В течение нескольких часов или дней (в зависимости от степени защиты) экспериментаторы умирали в страшных мучениях, оставляя после себя не трупы даже, а головешки. Тела контактёров с экзовеществом высыхали, обугливались, «ржавели» — словно железо, пожираемое окислением в потоке чистого кислорода. Сейчас такими исследованиями продолжают заниматься лишь в Израиле да Китае. Не завидую я тамошним соплеменникам. А ещё меньше — естествоиспытателям.

Гранит поддавался необычайно трудно. Я чувствовал себя борцом сумо, изо всех сил выталкивающим соперника с татами. Соперник был неподвижен, он был многократно тяжелей и сильней. Но я давил, давил, давил. Тело у меня исчезло, исчез и разум. Осталась лишь воля, сконцентрированная на стремлении вперёд…

Когда я выбрался из стены, вернувшее человеческую форму тело представляло собой сплошное переплетение натянутых до предела мышечных жгутов. Казалось, связки вот-вот оторвутся от суставов, а мышцы лопнут — волокно за волокном. Я впервые не чувствовал в себе сил к трансформации. Организм был не сверх-пластичен, а сверх-напряжён. Не тело, а одна большая судорога. От боли хотелось выть. Я повалился на пол, сгрёб ковровую дорожку и вцепился в образовавшуюся складку зубами. Иначе зубы попросту рас-крошились бы друг о друга.

Меня можно было брать голыми руками. Но лучше теми здоровенными щипцами, которыми рабочие на заводе ворочают раскалённые заготовки. Или петлей на шесте, ко-торой пользуются ловцы бродячих собак. Потому что время от времени меня сотрясала дрожь, а конечности начинали самопроизвольно двигаться, молотя в бешеном темпе по воздуху.

Это было мучительно. Это было страшно. И это было, чёрт возьми, восхитительно! Должно быть, так чувствует себя оборотень, впервые превращаясь в волка. Когда меня наконец отпустило, ужаса перед случившимся оказалось ровно столько же, сколько восторга.

Я выплюнул пыльный ковёр, встал на четвереньки и осмотрелся. Мне посчастливилось попасть в самый дальний и тёмный угол холла. Практически тут же начинался коридор, над входом в который висела стеклянная табличка «АРХИВ». Рядом стоял прислонённый к стене большой портрет в рамке, перевязанный наискосок черной лентой. У человека на портрете было одутловатое лицо пьяницы и извращенца, украшенное крайне несимпатичной родинкой возле носа. На шее поверх галстука висели очки на шнурке. Подпись сообщала, что это — покойный Новицкий, прекрасный работник и грамотный знаток архивного дела.

Сколько я не искал взглядом ночного дежурного, разглядеть его не смог. Стул подле тумбочки, оборудованной телефоном, пустовал. Наверно, лоботряс где-нибудь дрых. Не-удивительно, что у них здесь сотрудников по ночам режут.

Я прокрался в освещённый лишь тусклыми дежурными лампами коридор. Коридор был длинен, дверей имелось около десятка, однако нужную я нашёл без труда. Она была заклеена бумажной полоской с печатью. Поскольку дверное полотно не было ни стальным, ни гранитным, я прошёл сквозь него без усилий.

Окна в кабинете отсутствовали, и я включил свет. Следы преступления успели ликвидировать, но далеко не все. На паркете виднелись бледно-розовые пятна, на боковой поверхности рабочего стола — незамеченные уборщиком бурые брызги. Многочисленные шкафы стояли распахнутыми. Находящиеся там знакомые мне картонные папки с дерматиновыми корешками пребывали в беспорядке. Машинально я вытащил первую попавшуюся, раскрыл. Внутри лежали пожелтевшие от старости бумаги. Никаких заголовков, никаких надписей — просто десятки перфорированных по краям листов с сотнями фамилий, отпечатанных на древнем матричном принтере. Некоторые фамилии были аккуратно, по линейке подчёркнуты. Возможно, на дне стопки имелось объяснение, что здесь и к чему. Однако я уже утратил интерес, захлопнул папку и сунул обратно в шкаф. Начал поочерёдно выдвигать ящики стола. Не могу сказать, что я искал. Рассчитывал обнаружить записку Новицкого со словами «меня убил тот-то по такой-то причине»? Как выражается Жерар, глупо было бы…

В верхнем правом ящике кроме канцелярской дребедени и блистеров с таблетками от поноса обнаружился кожаный очечник. Ведомый любопытством, я открыл его и увидел очки со шнурком. В толстой оправе, с хитро изогнутой дужкой. Те самые, что и на по-смертном портрете Возницкого. Я покрутил их в руках и улыбнулся. Меня вдруг осенило.

Нет, ребята, не зря я залез в этот кабинет.

* * *

Ночной дежурный, некрупный мужичонка лет шестидесяти, подтянув ноги к груди, сладко спал на оттоманке. На мятом бэйдже значилось: Кириенко Пётр Кириллович. Я по-тряс его за плечо и хрипло сказал: