Ингрид Кавен - Жан-Жак Шуль

Вокруг этого аксессуара, центра гравитации, она организовывала свое тело: прежде всего рука – сигарету она держала тремя пальцами, потом – движения: сидя в баре, она держит руку вдоль бедра, одна нога положена на другую, голова чуть запрокинута, улыбка, как смехотворная и забавная пародия на роковых женщин из американской черной серии, а теперь… «Все кончено!» Доктор Дакс не шутил: «У вас нет выбора…»

Выйдя на улицу, она остановилась, вытащила из конверта рентгеновский снимок, и прямо на тротуаре в свете неоновых фонарей поднесла его к глазам: на этой пленке с двух сторон позвоночника, как две подошвы, два ее легких. Через рентгеновский снимок, на просвет, шли люди, их силуэты были несколько деформированы, и они не обращали никакого внимания на женщину, которая держала в руке большой прямоугольник рентгеновской пленки на котором рассматривала кусок собственного скелета. Было холодно, и люди торопились, кроме того, подходило время двадцатичасовых новостей.

Город глухо гудел вокруг, закатный свет был розовым, прямо тут, рядом с рекой, набережной Вольтера, набережной Орсе, просветом арки Карусель, садом Тюильри начинался вечер, и там, где открывался город, растворялись в пространстве ее легкие, прямо в центре, истончалось ее дыхание, как будто оно и существовало лишь для того, чтобы нарисовать эти два места своего пребывания, от которых оставался лишь контур. Она попробовала найти пятно, некий участок на прямоугольнике темной пленки: легкие напоминали по форме Ливан. Нет! Скорее остров Тайвань!

Она засунула снимок в конверт и двинулась вперед. В витрине аптеки в доме номер 70 – девушка на рекламной фотографии: совершенный овал лица, слабая улыбка, лицо замотано бинтами и покрыто кремом, кажется, что она смотрит на витрину напротив: в доме номер 37 магазин таксидермиста Дейрола… Модель с нежной, такой тонкой кожей, умащенной косметическим молочком, с полуопущенными веками прямо напротив чучела толстокожей будто закаменевшей акулы, щитков аллигатора. Лев, тигр, жесткая, снятая и вновь пришитая шкура, и напротив Красавица – странное свидание. На краткое мгновение остановились машины – красный свет, – пешеходов тоже нет – переходят в нескольких метрах дальше, по зеленому, – только умащенная девица с отбеленными веками и звери: ничего между ними, они одни – Красавица и чудовища, застывшие в мгновении вечности.

Засунув под мышку свой рентгеновский снимок, Ингрид прошла мимо стоянки такси: час пик, очередь, люди разные, со всех концов света, которые на короткий миг своей жизни собрались вместе, встали в цепочку ожидания, не доверяя друг другу, оспаривая друг у друга свое место в очереди, они вроде и вместе, но насторожены и то и дело посматривают на часы: без двадцати восемь, скоро новости, потом устремляют взгляд на реку, но о своей очереди не забывают. На львов, тигров, крокодилов, скалящих зубы волков, которые находятся прямо за ними, они не обращают внимания: человек следит за человеком, он опаздывает, смотрит, чтобы не заняли его место, его очередь… Людские волнения, пустота вокруг: рядом оживленный перекресток, семь полос движения, шум, огни, огни большого города, Bright Lights Big City[75]– у кого-то уже была эта песня? Прохожие! Многие спускаются под землю, в метро, «М» – как M из «Проклятого». Проклятое «М», ее чертова кожа: «Да, тогда я чувствовала себя проклятой».

На углу большой магазин: еще одна – две банданы, выкрашенная в зеленый цвет прядь, прозрачная пластиковая подушка, пара метисов и манекен, слоган из американского фильма: «Ты возненавидишь своего близкого, как себя самого»… Она дошла до перекрестка. Табло мигало красным: «Переходите… Переходите»… Она и сцену тоже, выходя из задних кулис, пересекала иногда, как перекресток, за два захода, как будто это было запретное пространство, а не то, что ей было прекрасно известно: ей нравилось так делать, два такта, разные ритмы, сначала медленный и неуверенный, он ломается в середине траектории движения, возникает долгая пауза, надо перевести дыхание, и вот уже она решительно устремляется к рампе, на выдохе, как победительница. Она останавливается на пятачке посредине перехода: семь полос, в этот час совершенно безумное движение, потом, после паузы, она окажется на другом берегу – тишина, спокойствие, провинция: декорация полностью изменилась – улица Бак. Название то же, но улица другая. На перекрестке она еще видит киоск с эфемерными, неясными фотографиями – это их каждое утро приносит с собой волна новостей; а потом все кончено, начинается другой мир, затихает городской шум, а вместе с ним исчезает и неизбежность, берущее за сердце неясное предчувствие.

Улица сужается. Через пятьдесят метров, даже меньше, после артерии, пульсирующей прохожими, улица Бак становится пристанищем антикваров: XIX век, XVIII, XVII, XVI, и дальше out, вне лет и столетий. Лавочки, небольшие старые магазины: центр старинного оружия, государственный центр французского садоводства, мэтр парфюмерии, и в глубине двора слева Гантье – старые низенькие дома, за пятьдесят метров она прошла век, и люди – тоже, в некотором смысле. Она поднялась по ступеням времени и от этого постарела! Как будто бы эта улица уводила в прошлое, и сейчас на мгновение улица Бак превратилась в Backstreet, улицу, уводящую в прошлое; люди здесь тоже менялись, менялись их шаги, их походка, они начинали горбиться, переставали торопиться, останавливались, читали вывески… А ведь это были те же горожане, которые еще сто, пятьдесят метров назад куда-то спешили, устремив взгляд в пространство, – никаких торговцев, никаких остановок, только вперед. Перекресток, светофор. На другой стороне, там, где улица раздваивалась, потом на перекрестке с семью полосами движения, они еще торопились туда-сюда, а теперь медленно двигались, словно текли в одном направлении или скорее в двух – за какие-то пятьдесят метров прохожие совершенно преображались.

Преобразилась и она: это происходит само собой, ты ни при чем, теперь не надо было делать независимый вид и выделывать пируэты, не надо было выпендриваться – все это ни к чему: улица еще больше сужалась, лучше не испытывать судьбу, не нужно было переходить. Это рок! Смерть поджидает, где хочет, мертвые хотят прийти на смену живым, всем без исключения, и в неких местах в некое время, это превращение происходит, в тиши, втайне, при наступлении вечера. На маленькой улочке, между двумя лавочками на несколько секунд оставили немного жизни, молодости, неизвестно чего. Стоп. Она пришла. Если посмотреть на план города или если бы ее засняли с борта спутника Spot 6 или космического корабля многоразового использования Observer, то можно было бы заметить, что она нарисовала своими шагами фигуру, напоминающую положенную на бок восьмерку – знак Бесконечности!

Внизу, в парке бывшего советского посольства горят фонари, впереди своей хозяйки, распластавшись на стене и деревьях, бежит огромная тень пожилой дамы в старой, еще советской куртке. Это сторож, она совершает свою вечернюю пробежку против часовой стрелки, кружит вокруг парка, где бежево-черный длинношерстный кот с кисточками на ушах и рыжим жабо прыгает в ветках каштана, вороны каркают в ужасе и громко хлопают крыльями около параболической антенны – большой металлической тарелки, которая наклонно установлена на земле в парке, рядом с баком с песком, качелями, раскрашенной деревянной беседкой: Ингрид так хорошо знает эти цвета – так там, на Балтике, в Шлезвиг-Голштейне польские и русские пленные ее отца раскрашивали ей сани и игрушечную карусель, которые сами и сделали. Красный, зеленый, желтый – цвета неяркие, как выцветшие… Ей тогда было четыре года или пять, столько, сколько этим детям, что играют там, в парке, они смеются, разговаривают по-русски. «Невероятно, в четыре года, а уже так хорошо говорят по-русски!» Точно так же, как китайцы говорят в четыре года по-китайски, а израильтяне – на иврите! Взрослый иностранец начинает ощущать себя идиотом перед этими четырехлетними мудрецами. Можно подумать, что и кот тоже русский, и это немного странно. Как коты мяукают по-русски? Или как они делают это на иврите?