Гель-Грин, центр земли - Никки Каллен

Патрик молчал и шел рядом; не касаясь локтем; а ей так хотелось.

— У тебя что-то болит? — спросила она. — У меня есть аспирин и кеторол…

— Нет, — сказал он, — просто… ну, это не я… это ты. Это Шон красивый; а я — просто парень, которому ты нравишься; но я не хочу нравиться так, как кукла… Я хочу, как живой… — и споткнулся, стукнулся об неё; она подхватила его и засмеялась; что-то теплое струилось внутри, словно нагрели мед или выпила спиртное-сладкое; «послушай, — сказала она, предлагая безумное, — а пойдем в «Красную Мельню», хочешь?»

— Это то кафе, где рядом Шона…

— Если не хочешь… — она сразу замкнулась, похолодела, у нее даже температура тела упала; он почувствовал, будто в воздухе запахло снегом.

— Прости, я напугал тебя, — и дотронулся до её лица, словно искал — есть ли она на свете еще или уже ушла, как в песенке, видение… — А что там, в этом кафе? я не стану посмешищем?

— Нет, — сказала она и утерла слезы, — ничего; просто я ненавижу боль. А там мой любимый кофе.

— Какой?

— Глясе. Любишь глясе?

— О, я не знаю, что это?

— Я угощаю, — и они пошли — под ручку, как супруги; говорили о погоде и весне; я люблю весну, а ты, а я нет, почему, ты так похожа, и пахнешь цветущей черешней, я люблю зиму, люблю черную одежду, люблю, когда соленый снег в лицо, ветер из моря говорит о погибших кораблях, люблю тяжесть и ночь; ты любишь прятаться, любишь быть одна и не разговаривать; может быть; а еще, может быть, у тебя есть какая-то тайна, и ты не хочешь, чтобы солнце растопило её, но тут они пришли: красные крылья светятся неоном, надпись: «Всегда горячее капучино»; пятнадцать ступеней вниз, в подвал из красного кирпича, старинный дом, до революции — купец, фирма «Пряности и перцы», потом штаб, потом склад; а теперь гостиница — наверху и кафе для художников — внизу. Внизу было шумно и накурено; все столики заняты.

— Эй, Арвен; Снежная Королева! — это Ержи, художник; огромный и лохматый, как плюшевый медведь; подарить ребенку — огромной величины, пусть играется, а ребенку одиноко: родителям некогда, — садись к нам, — она ему нравилась, как загадки — семеро под лавкой, десять котят, хрустальный лес; официантка принесла стулья — высокая прямая спинка из темного дерева, красный обив; они сели, Патрик всё крутил головой, — как дела, Королева? Видел вас с Марьяной в порту с модельками; им два глясе — что значит «не услышала»?! а что за парень?

Патрик покраснел, посмотрел на Арвен; та покраснела.

— Не возлюбленный.

— Жаль. Парень, если завалишь её, сообщи; у меня с соседним столиком спор — способна ли она жить; на двадцать галеонов.

— Меня зовут Патрик, и, по-моему, вы её оскорбили…

— Вот это да, — Ержи наклонился поближе сквозь другие лица — рассмотреть, какого цвета губы, глаза, — ты кто такой? не художник, я знаю…

— Я «бундок».

— Кто?

— Святые. Вы не знаете таких святых? святые из Бундока; организация для молодых католиков; мы помогаем в приходе и патрулируем улицы, чтобы никто не обижал стариков, детей, животных; ну и иногда деремся с идеологическими врагами, — Патрик засмеялся формулировке. Тут принесли кофе и еще торт — у кого-то за столиком Ержи были именины; загасили свет, зажгли свечи, спели «с днем рождения тебя» на мотив Марсельезы и вновь зажгли, зажили.

— А, случайно, не вы тогда… — и Ержи замолчал, впервые в истории «Красной Мельни»; рядом спорили о выставке, кто кого купил, а между мужчинами и девушкой была тишина, вселенская такая, как перед сном; потом Патрик отпил кофе, и ему понравилось, заговорили об этом, Арвен пошла в туалет, и Ержи спросил: «а кого убили тогда — вашего или их?» «моего брата», — ответил Патрик; и Ержи поехал домой, не стал пить по обыкновению, мастерская на набережной; и всю ночь смотрел в окна: на мерцающее море, на старый каменный маяк, неработающий; и потом рисовал: утром, медленно, углем, как парень сидит у кирпичной стены, держит неловко хрупкую чашечку и думает о любви; а над головой — Тулуз-Лотрек; и нимб…

— А у вас здесь танцуют? — спросил Патрик; мимо пронеслась девушка-официантка — словно корабль на разду-тых парусах — в соседний зал: там смеялись, требовали пива, играли на губной гармошке; «комиксисты празднуют выход чей-то книжки», — сообщил узколицый художник; подсел, снова встал и ушел; люди-привидения; раздался звон разбитого, и Патрик спросил про танцы.

— По субботам и воскресеньям, — сказала она, — приходят парень с Бундока с гитарой, девушка из консерватории со скрипкой и старый портовик с волынкой — и очень славно играют, словно в Ирландию попал, на острова, где только на гэлике говорят…

— А ты танцуешь? Подожди, не отвечай — я знаю, — по субботам и воскресеньям, — Арвен засмеялась, и мир побежал, закружился вокруг, будто кружит в детстве вокруг себя кто-то сильный; «ну её, эту вашу «Красную Мельню», пошли со мной в настоящий кабак»; она подхватила куртку; Ержи куда-то исчез; на улице было небо огромной черноты и сыро от северного ветра; они шли по городу, рассказывали истории из жизни: на кого как торт упал или пицца, кто как тонул и как жили друг без друга; а потом остановились под оранжевым фонарем, побледнели, и он наклонился и поцеловал её — крепко и влажно, отпустил и сказал быстро: «пришли».

— Что это?

— «Синяя сельдь»; здесь подают только ром и пиво и селедку во всех видах; и еще танцуют, эх, славно, — там был прокопченный балочный потолок и куча молодых портовиков; матросов, играющих в кости и карты; посуда из глины и много-много табачного дыма. — Не бойся, — крикнул Патрик сквозь гвалт, — мы с Шоном здесь с шести лет постоянные посетители, у нас отец в море ходил; не боишься?

— Не знаю, — тоже прокричала она; никто на них не оглянулся, как в «Красной Мельне»; Патрик продрался к стойке и заказал бородачу за ней два темных пива; взяли и пошли во второй зал, где никто не сидел, столиков не было, пол был в опилках и все танцевали; Арвен тут же сшибли, пиво пролилось на свитер; «ах ты, мудак!» — проревел Патрик и заехал парню в ухо; начался галдеж, Арвен испуганно прижалась к темной стене; девушка парня, с которым повалился на пол Патрик, улыбнулась Арвен; она была кареглазой и растрепанной, очень хорошенькой; в корсете и длинной юбке — как в средние века; её окликнули: «Лида, два темных», и она ускользнула в первый зал; а Патрик уже поднялся, весь вымазанный, парень тоже; они хохотали и хлопали друг друга по спинам; он отыскал Арвен глазами и протянул руку.

— Потанцуем? — в оркестре она узнала старика, играющего у них в «Красной Мельне»; а потом Патрик схватил её за талию и закрутил; а потом они пошли еще в одно место; там все ему обрадовались и тоже забили по спине ладонями-лопатами; там тоже было пиво и ели острое из моркови и крабов; потом еще — «Гудок», «Странник», «Кольцо», «Средиземье», «У Шварца» — все портовские места; «в следующий раз поведу тебя в Бундок», — сказал Патрик и икнул смешно, как котенок; она засмеялась и не могла идти, и от этого было еще смешнее; они обнялись, и он был где-то высоко, от него пахло пивом и морем, голова кружилась, и она закрыла глаза, положила щеку ему на грудь, и он умолк, остановился, держал крепко и гладил по волосам, словно слушая её мысли; а она слушала его сердце и думала о том, что была несчастна все эти годы, жила в замке из слоновой кости и серебра, и там не было даже камина, чтобы смотреть в огонь и разговаривать…