Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

— он явно нервничал, мучился, делал какие-то судорожные жесты руками. Иногда казалось, что он вскочит и скажет — «довольно!». Но П. Н. Милюков с внешней мягкостью терпеливого учителя и выдержанной почтительностью мудрого царедворца, с жестокой беспощадностью доказывал князю его долг перед Россией и династией, который он должен выполнить, несмотря ни на какой риск и ни на какие жертвы»[2398]. Сам Милюков кратко суммирует свою речь: «Я доказывал, что для укрепления нового порядка нужна сильная власть — и что она может быть такой только тогда, когда опирается на символ власти, привычный для масс. Таким символом служит монархия. Одно Временное правительство, без опоры на этот символ, просто не доживет до открытия Учредительного Собрания. Оно окажется утлой ладьей, которая потонет в океане народных волнений. Стране грозит при этом потеря всякого сознания государственности и полная анархия»[2399].

Во время выступления Милюкова в комнату вошли Гучков и Шульгин. «Бледные, взволнованные, странно молчаливые»[2400], — подметил Керенский. Внимание Шульгина привлекли говоривший Милюков и слушавший Михаил Александрович. «Головой — белый как лунь, с сизым лицом (от бессонницы), совершенно сиплый от речей в казармах и на митингах, он не говорил, а каркал хрипло… Великий князь слушал его, чуть наклонив голову… Тонкий, с длинным, почти еще юношеским лицом, он весь был олицетворением хрупкости… Этому человеку говорил Милюков свои вещие слова. Ему он предлагал совершить подвиг силы беспримерной».

Терещенко знаками пригласил Шульгина выскользнуть в соседнюю комнату.

«— Что такое?

— Василий Витальевич! Я больше не могу… Я застрелюсь… Что делать, что делать?..

— Бросьте… Успеете… Скажите, есть ли какие-нибудь части… на которые можно положиться?..

— Нет… ни одной…

— А вот внизу я видел часовых…

— Это несколько человек… Керенский дрожит… Он боится… каждую минуту могут сюда ворваться… Он боится, чтобы не убили великого князя… Какие-то банды бродят… Боже мой!»[2401].

Вернулись в гостиную. Милюков закончил выступать. Однако, к его возмущению и вразрез с предварительной договоренностью, вновь полились выступления. «Вопреки нашему соглашению, за этими речами полился целый поток речей — и все за отказ от престола, — свидетельствовал Милюков. — …Я был поражен тем, что мои противники, вместо принципиальных соображений, перешли к запугиванию великого князя. Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента…»[2402]. Шульгин приводит слова повторного выступления Керенского: «Разрешите вам сказать… как русский… русскому… Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол, вы не спасете России… Наоборот… Я знаю настроение массы… рабочих и солдат… Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии… Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала… Во всяком случае… я не ручаюсь за жизнь Вашего Высочества»[2403].

За принятие престола высказался Гучков. Суть его выступления зафиксировал на следующий день в своем дневнике французский посол Палеолог со слов одного из участников встречи, скорее всего, Милюкова. «Гучков сделал тогда последнее усилие. Обращаясь лично к великому князю, взывая к его патриотизму и мужеству, он стал ему доказывать необходимость немедленно явить русскому народу живой образ народного вождя:

— Если вы боитесь, Ваше Высочество, немедленно возложить на себя бремя императорской короны, примите, по крайней мере, верховную власть в качестве «Регента империи на время, пока не занят трон», или, что было бы еще более прекрасным, титулом в качестве «Прожектора народа», как назывался Кромвель. В то же время вы могли бы дать народу торжественное обязательство сдать власть Учредительному Собранию, как только кончится война.

Эта прекрасная мысль, которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства, град ругательств и угроз, которые привели в ужас всех присутствовавших»[2404].

Поддержки идеи воцарения Михаила можно было ожидать от монархиста Шульгина, но тот предпочел уйти в кусты. Он лишь произнес: «Обращаю внимание Вашего Высочества на то, что те, кто должны были быть Вашей опорой в случае принятия престола, то есть почти все члены нового правительства, этой опоры Вам не оказали… Можно ли опереться на других? Если нет, то у меня не хватит мужества, при этих условиях, советовать Вашему Высочеству принять престол»[2405].

Говорил еще и Милюков, получивший слово вопреки яростным протестам Керенского. Он шел ва-банк, отчаянно предлагая все новые аргументы за принятие престола: «Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому великому князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру — за всю Россию — и мы должны нести риск, как бы велик он ни был… Я был под впечатлением вестей из Москвы, сообщенных мне только что приехавшим оттуда полковником Грузиновым: в Москве все спокойно и гарнизон сохраняет дисциплину (Милюков явно не был в курсе последних московских событий — В. Н.). Я предлагал немедленно взять автомобили и ехать в Москву, где найдется организованная сила, необходимая для поддержки положительного решения великого князя. Я был уверен, что выход этот сравнительно безопасен. Но если он и опасен — и если положение в Петрограде действительно такое, то все-таки на риск надо идти: это единственный выход… Я, конечно, импровизировал. Может быть, при согласии, мое предложение можно было видоизменить, обдумать. Может быть, тот же Рузский отнесся бы иначе к защите нового императора, при нем же поставленного, чем к защите старого… Но согласия не было; не было охоты обсуждать дальше. Это и повергло меня в состояние полного отчаяния»[2406].

Михаил Александрович поднялся с кресла, на котором молча провел больше трех часов, и выразил желание посоветоваться и подумать. Заволновался Керенский. По информации Мориса Палеолога, в этот момент «Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:

— Обещайте мне, Ваше Высочество, не советоваться с Вашей супругой.

Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние на мужа. Великий князь ответил, улыбаясь:

— Успокойтесь, Александр Федорович, моей супруги сейчас нет здесь; она осталась в Гатчине»[2407].

Матвеев, все время встречи слушавший за дверью, записал в дневник едва ли не противоположную версию. Михаил Александрович, «выслушав речи съехавшихся к нему лиц, объявил, что удаляется в соседнюю комнату для размышления. Член Думы Керенский заявил, что он верит, что такой вопрос, предложенный на решение вел. кн., М.А. решит со своей совестью, без участия посторонних лиц, разве лишь по совещании с супругой. Вел. кн. объявил, что супруги его в Петрограде нет и что он желает вынести ответственное решение по обсуждении вопроса с М. В. Родзянко и кн. Львовым»[2408].

У Керенского еще одна