2666 - Роберто Боланьо

В следующий раз, аккурат через неделю, в лагерь приехали только два дознавателя, но ни допросов, ни очередей на них не было. Они построили пленных, и черные солдаты ходили вдоль рядов и отделили от общей массы где-то десять человек, отвели их к двум фургонам, надели наручники и запихали в кабину. Начальник лагеря сказал, что этих пленных подозревают в совершении военных преступлений, а затем приказал разойтись и жить, как прежде жили. Когда через неделю приехали допросчики, занимавшиеся уже следующими по алфавиту буквами, Целлер, в ожидании своей буквы Ц, серьезно разнервничался. Он по-прежнему говорил тихо, вот только речь и ее манера поменялись: слова у него словно выплескивались изо рта, а ночное бормотание стало неудержимым. Говорил он быстро, словно бы что-то толкало его, и это что-то он не мог контролировать и едва ли понимал. Целлер облокачивался и тянул шею к Райтеру, и принимался шептать и стонать, и воображать какие-то величественные сцены, составляющие некую хаотическую картину нагроможденных друг на друга темных ведер.

А вот днем все менялось, и Целлер вновь излучал достоинство и виделся образцом приличия, и, хотя он не общался ни с кем, кроме как со своими старыми товарищами по ополчению, все его уважали и считали очень достойным человеком. А вот Райтеру, вынужденному терпеть его ночные разглагольствования, казалось, что за приличным фасадом Целлер самоуничтожается, словно бы внутри у него развернулась бесконечная война между двумя противоположными началами. Какими? Райтер не знал, он только чувствовал, что оба они укоренены в одном — в безумии. Однажды ночью Целлер сказал, что его зовут не Целлер, а Саммер, и потому, по здравом размышлении, он не обязан представать перед алфавитными дознавателями в следующий раз.

Той ночью Райтер не мог уснуть, а свет полной луны просеивался сквозь брезент палатки, словно кипящий кофе через фильтр из носка.

— Меня зовут Лео Саммер, кое-что из того, что я тебе рассказал, — правда, а кое-что — нет, — заявил фальшивый Целлер, ворочаясь на койке так, словно у него все тело чесалось. — Как, знакомо тебе мое имя?

— Нет, — ответил Райтер.

— А с чего бы тебе оно было знакомо, сынок, я не известный человек и никогда им не был, хотя вот пока тебя не было дома, известность моя росла, как раковая опухоль, а сейчас имя мое фигурирует в самых неожиданных документах, — сказал Саммер на своем мягоньком немецком, и речь его убыстрялась с каждым словом. — Естественно, я никогда не состоял в фольксштурме. Я сражался, я бы хотел уверить тебя, что я — я сражался, как любой приличный немец, но сражался на других театрах военных действий — не на поле битвы, а в экономико-политической области. Жена моя, слава Богу, не умерла, — добавил он после долгой паузы в разговоре, во время которой они с Райтером созерцали свет, накрывавший палатку, как крыло птицы или лапа зверя. — Сын мой умер — это правда. Бедный мой сынок. Был он умненьким юношей, которому нравились спорт и чтение. Что еще может быть нужно от сына. Серьезный такой был, спортсмен, заядлый читатель. Погиб под Курском. Я тогда занимал должность замдиректора в одном учреждении, что поставляло в Рейх рабочую силу. Штаб-квартира у нас была в польской деревеньке в нескольких километрах от Генерального правительства.

Когда мне рассказали о происшедшем, я перестал верить в победу. А у моей жены появились признаки душевного расстройства — вот только этого мне не хватало… Я никому не желаю оказаться в моем положении. Даже самому лютому врагу! Сын погиб во цвете лет, хворая жена и изматывающая, требующая максимальных усилий и полной сосредоточенности работа. Однако у меня все получилось — все благодаря методичному труду и упорству. На самом деле, я работал, чтобы позабыть о невзгодах. В результате, так или иначе, меня назначили директором государственного учреждения, в котором я работал. Вскоре объем работы утроился. Мне уже приходилось не только отправлять рабочую силу на немецкие фабрики, но и заниматься организацией бумажной работы в том польском районе; а там, надо сказать, всегда шел дождь, и была это глубокая грустная провинция, которую мы пытались германизировать, и все дни были серые, и землю, казалось, затянуло огромным пятном сажи, и никто там понятия не имел о том, как можно развлекаться цивилизованным образом, да что там, там даже дети десяти лет от роду становились алкоголиками, представь себе, бедные дикие детишки, интересовал их только алкоголь, как я уже сказал, и футбол.

Временами я их видел из окна своего кабинета: они играли на улице тряпичным мячом и на их прыжки и пробежки было горько смотреть — они столько выпивали, что постоянно падали и не забивали даже легкие голы. В общем, не будем о грустном, но все равно: эти футбольные матчи обычно заканчивались потасовкой — и на кулаках они сходились, и ногами друг друга пинали. Ну или били пивные бутылки о башки соперников. И я смотрел на все это из окна и не знал, что делать, боже ты мой, как покончить с этой эпидемией, как улучшить положение этих невинных душ!

Скажу откровенно: я чувствовал себя одиноким, очень одиноким. На жену рассчитывать я не мог: бедняжка безвылазно сидела у себя в комнате, не зажигая света, а выходила лишь для того, чтобы на коленях умолять отпустить ее в Германию, в Баварию, — все хотела переехать к сестре. Сын умер. Дочь жила в Мюнхене, была счастлива замужем, и мои проблемы ее не трогали. Работы все прибывало, а сотрудники все чаще и все сильнее нервничали. С войны приходили плохие новости, но они меня не интересовали. Как война может интересовать человека, который потерял на ней сына? Одним словом, надо мной сгущались черные тучи.

И вот однажды пришел новый приказ: мне велели заняться группой евреев, которых привезли из Греции. По-моему, да, из Греции. Возможно, это были венгерские и хорватские евреи. Хотя вряд ли, хорваты сами убивали своих собственных евреев. И все это — на мою голову! У меня-то ничего не подготовлено было к их приезду! Приказ-то пришел вдруг, без предупреждения! Я служил в гражданском учреждении, а не в военном и не в СС. Знающих, как решать такие вопросы, людей у меня не было, я ведь только отправлял иностранных рабочих на фабрики Рейха, и что, что я должен был делать с этими евреями? В конце концов я смирился и утром поехал на вокзал дожидаться поезда с ними. С собой взял шефа местной полиции и всех свободных на тот момент полицейских. Поезд, пришедший