Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Не плачь, девка, тебя вот Господь спас, и о прочих позаботится, — строго сказал Деревнин. — Вытри глазки и отвечай. Вернулась ты — и так вышло, что ты одна за боярыней своей в эти дни ходила?

— Да, батюшка мой, одна. Никого другого знать не желала моя голубушка…

— Были другие комнатные женщины в доме?

— Как не быть, у нас в терему две боярышни, при них и мамки, и няньки, и казначея, и сенные девки…

— Что ж боярин не велел им за боярыней своей ходить?

— Боярин-то, Господи прости… Батюшка наш от беды не в себе… Сидит один в горнице, не молится, молчит… Только младшенькую, Катеринушку, до себя допускает… Агафью Андреевну видеть не желает…

О таком поведении боярина Деревнин услышал впервые, да и Хотетовский удивился.

— Что ж они не поладили? — вмешался он в дознание.

Девка не ответила.

— Ты, голубушка моя, говори, говори, — ласково ободрил Деревнин. — Все, как есть, сказывай, не до тайн нам ныне. Коли боярыня твоя пропала, всякая мелочь может быть важна. Ты ведь, поди, сама хочешь ее видеть поскорее?

— Обидел мою Агафью Андреевну Роман Иванович, — собравшись с духом, сказала Лукерья. — Жестоко обидел, Бог ему судья! Уж как она себя блюла — из дому лишь в церковь Божью! А он дурных речей наслушался — будто бы она с молодцами перемигивается. Сколько она слез пролила — одна я и видела! Всю ноченьку, бывало, плачет, а я утешаю потихоньку.

— Что ж ты, девка, в супружеской спальне у них по ночам сидела?

— Так они уж и не спали вместе… Я потому на богомолье пошла — чтобы примирились они, чтобы ей, моей Агафье Андреевне, еще дитятко родить…

Хотетовский вздохнул.

— Отдавали за боярина, думали, как сыр в масле кататься будет, — понуро сказал он. — Боярин немолод, да бодр, крепок. Детишек, думали, ему нарожает… А первого сыночка не уберегли, второго не уберегли, больше и не брюхатела. Я нарочно у Семеновны моей спрашивал — она ж Агафью воспитала, они по-бабьи обо всем толковали. Нет, говорит, больше плода не носила. А скажи, Лукерья, отчего они больше не спали вместе?

— Батюшка наш Роман Иванович не пожелал, удалил мою голубушку от супружеской кровати, — отвечала девка. — Наговорили ему про каких-то молодцов, а она их и в глаза не видывала! Она только тех, кто в дворне, видит, а и там не на кого глянуть… разве что приказчик старший, Василий… Так, срам сказать, он и на Васю грешит, будто бы они с Агафьей Андреевной тайно на крылечке встречаются…

— Черт ли его поймет! — возмутился Хотетовский. — Не хочешь, чтобы женка на других поглядывала, — сам с ней спи!

— Про ревность еще в Священном Писании сказано, что стрелы ее — стрелы огненные, — напомнил подьячий. — Видать, оттого и бесится, что сам уже стар прежде времени стал и к брачному делу негоден. У нас в приказе было дельце — муж на жену просил, чтобы из обители забрали да ему вернули. Стали разбираться — смех и грех! Она, бедная баба, потому и в обитель сбежала, что ей уж с ним невмоготу! Ей уж под шестьдесят, покою хочется, а ему чуть ли не восьмой десяток, а все равно бес пихает и толкает!

Хотетовский зычно расхохотался, девка люто покраснела, Стенька трясся от беззвучного смеха. Наконец угомонились.

— Грех сейчас смехотворением баловаться, — укорил Хотетовский Деревнина. — Ну, расспрашивай девку дальше.

— Как ты, голубушка, обнаружила, что боярыни нет?

— Легли мы поздненько. Сперва молились вместе, потом говорили, потом опять помолились, — стала вспоминать девка. — И пошла я в светлицу, пусто нынче в светлице-то… А она в спальне осталась и велела мне утром приходить. Я вздумала, будто она еще молиться станет, а меня пожалела, видевши, что едва на ногах держусь. И пошла я в светлицу. А утром прихожу, а ее уж и нет.

— Ничего не слышала ночью?

— Ничего, батюшка мой. Спала крепко. Я пождала, пождала боярыню, пошла искать. Кого ни спрошу — никто не знает, никто не видел. Наконец мне шепнули — боярин-де сжалился, позвал к себе ночью. Ну, думаю, услышал нас Господь, примирились! Я — туда… А там тоже суета — боярин заперся, не выходит. А надобно указать, кому чем заниматься, что на торгу закупать, а приказчик Вася тоже куда-то сгинул. Кто, спрашиваю, у батюшки нашего? А боярышня, младшенькая, Катеринушка. А Агафьи Андреевны моей там нет…

— Всех расспросила, всюду искала?

— Всюду, и на чердак лазила, нигде нет. Ночью она со двора уйти не могла, у нас кобели злые, одного только человека слушают — сторожа Максима, он псарь опытный. Даже коли бы не тронули — лай бы подняли на весь Кремль. А спозаранку уже дворня на ногах. Батюшка наш не любит, чтобы долго спали, говорит — грех.

— Вот и мне то же самое сказывала, — подтвердил Хотетовский. — Что прикажешь думать?

— Накануне на двор к Троекурову инок приходил и тоже пропал бесследно, — сказал Деревнин. — Степа, расскажи про инока, только кратко.

Стенька собрался с духом и рассказал кратко — как инок напросился ночевать в подклете да как наутро отыскался лишь его пустой мешок, так что возникло подозрение — не принес ли он в том мешке безжизненное тельце.

— Чересчур мудрено, — отрубил Хотетовский. — Сходи-ка, девка, за моей Семеновной.

Когда жена Хотетовского явилась на зов, то побожилась — никаких иноков к племяннице не подсылала, а за братьев Агафьи поручиться не может, за своих замужних дочек также не может, и есть еще дети другой дочери старого Хотетовского, Степаниды.

— Чтобы всех их объездить и сказку отобрать, либо мне на неделю от приказных дел отрываться надобно, либо тебе, Родион Яковлевич, людишек своих спосылать, — сказал Деревнин. — Условимся так — коли чего проведаешь, тут же шли человека в приказ, а условное слово — тот же акафист Кресту. Мало ли кто в это дельце впутался, осторожность не помешает.

— Сегодня же мои люди объедут всю родню, — обещал Хотетовский. — Как с девкой быть?

— Держи у себя. Когда же обнаружится, что никто инока не подсылал, отправь к Троекурову жену. Она у тебя баба мудрая (Деревнин сделал этот вывод из молчания и исполнительности Семеновны), пусть пробивается к племяннице, пусть криком кричит, лишь бы к ней боярыню вывели. Дай ей людей с собой поболее, чтобы не вышло, Боже упаси, какого срама.

— Так и сделаю, — отвечал Хотетовский. — Знал бы, кто Илюшу удавил, своими бы руками на воротах повесил.

— Старец сказывал, князья Обнорские с Троекуровым во вражде. Не их ли работа?

— Нет, кабы Обнорские — я бы знал. А их на Москве и слыхом не слыхать, двор заколочен стоит. Старый князь, поди, уж в пекле, а княжич не дурак, чтобы в Москву соваться. Его тут сразу признают. Даже коли из обители сбежал — в иное место подался.

— Собирай, Степа, бумаги, поедем в приказ, — велел Деревнин.

На обратном пути Деревнин больше молчал, чесал в затылке, скреб бороду, как будто у Хотетовских мелкой живности нахватался. А потом тихо сказал Стеньке: