Штурмовик. Крылья войны - Алексей Цаплин

Утром, когда мы под завистливые вздохи остального курсантского состава отправились в учебный корпус выполнять комсомольское поручение, парень сразу признался, что ни в рисовании, ни в каллиграфии, ни в журналистике не силен, поэтому, с моего согласия, он устроился с книжечкой описания устройства двигателя АМ‑38 на стуле между шкафами. Ну а мне выпало творить шедевр. Где-то с минуту тупо пялился на пустой лист. Чего же писать-рисовать? Если по тем сведениям, которые остались в памяти, то основной принцип был такой: пиши-рисуй что хочешь, лишь бы про армию и без голых женщин. Согласованный с напарником принцип стал таким – все, что угодно, лишь бы про авиацию и без непотребностей.

Из всех пишущих принадлежностей у меня были самописка, пара простых карандашей и еще разноцветный: с одной стороны – синий, а с другой – красный. Раздумья по поводу «поискать цветные карандаши хотя бы в канцелярии» старший сержант не одобрил. В качестве аргументации привел древнее изречение: «подальше от начальства – поближе к кухне».

Итак, мы начинаем. Номер самодеятельности называется «Живопись».

Вверху лаконичными буквами чертежного шрифта вывел обозначение сего творчества: «Комсомольский листок». Чуть ниже добавил уточнение «за декабрь 1941 года». Ох, пусть меня простит Саша Шумнов, что без его разрешения воспользовался стихами. Впрочем, я бы его спросил, но как? К тому же за пиратство в сфере авторских прав пока еще никому в голову не пришло наказывать штрафами. Это лет через шестьдесят будет.

В центре листка изобразил бомбер, который раскинув крылья, летел среди ночных облаков. Чуть выше – месяц, наполовину закрытый пухленькой тучкой, и разбросанные вразнобой звездочки. Ближе к нижнему краю листка поместил поверхность планеты со смутными очертаниями городка и леса с полянками.

Это я написал в верхнем левом углу. Последняя строчка почти наехала на плоскость нарисованной машины.

Эти строчки в стиле «под Маяковского» разместились в верхнем правом углу.

Сержант заложил страницу в своем талмуде пальцем и подошел ко мне. Оценивающе посмотрел, покачал головой.

– Самолет хорошо нарисовал, – одобрил он. – «СБ» напоминает. А еще больше на «ДБ‑3» похож. А вот стихи какие-то странные.

– Ладно, я допишу, а потом, если что, поправим или переделаем. Что там наши?

Он оглянулся, а затем подошел к окну.

– Маршируют. Сегодня хоть потеплело. А то совсем был дубарь.

– А сколько сейчас на улице? – по привычке спросил. Само вырвалось. Дайте бритву – язык себе укоротить.

– Ща. – Он потыкал в стекло. – Четырнадцать наших и один из местных – стоит, проверяет.

Сержант, оказывается, пальцем народ на плацу пересчитывал.

– Нормальные стихи. И про самолеты, но… Вроде и неплохо, но как-то мрачно, – высказал свое мнение напарник. – Сам, что ли, сочиняешь? Молоток!

– Да куда мне. Это у нас в госпитале один парень был из «ночников». А так мрачно – потому, что написано на гибель его друзей, которые не вернулись из боевого вылета.

И тут мне неожиданно стало очень горько и стыдно. Соврал легко, и писалось без нажима. А вот когда все собралось вместе… Что-то мне нехорошо стало. Даже почувствовал, как начали пылать щеки. И в горле появился горький комок. Как мне потом смотреть в глаза этому старшему сержанту и всем остальным ребятам, если рассказать про то, что будет на Донбассе. И признаться, что я только немножко переделал слова песни, написанной на гибель Гиви и Моторолы?

Просто представил, что стою перед ними и рассказываю.

Сначала не поверят. А что потом ответят?

– Эх вы…

– Да как же вы…

– Вы чего **** торговали…

А дальше выразились бы обо мне и о нас весьма непечатно. Боюсь, что потом руки никто не подал и в столовке на лавку, а в классе за стол рядом бы не сел.

Если молчание продлится еще немного, то порванный листок отправится в мусорку. Но парень спас положение.

– Так вот же свободное место. Ты здесь так и напиши: «памяти комсомольцев-пилотов ночного бомбардировочного…» Он с какого полка был? Ну что ж не узнал-то…

Готовый «комсомольский листок», который я потом раскрасил синим и серым (только звезды на бомбере сделал красными и еще заглавные буквы обвел), получил одобрение ребят, ввалившихся в класс после строевой. Стихи понравились, но оценка была неоднозначной. Прозвучало и «декаданс какой-то», и «интеллигентщина». Затем все дружно сошлись на мнении «ну не переделывать же, – потом в январе другой выпустим» и мне простили кривизну рук и образа мышления.

Однажды в перерыве между занятиями мы выбрались подымить у учебного корпуса. Внутри было, конечно, теплее. Но уж больно тесно. И не покуришь – дежурный командир из местных обычно начинал возмущаться и грозиться, что сдаст нас на расправу начальству. Подошел какой-то отряд, по численности ближе к взводу. К зенитчикам, наверное, а может, в БАО. Ну что там за дятел ими командовал? Пацанов нарядили в ботинки с обмотками вместо валенок. Ушанок на всех не хватило – кому-то даже буденовки выдали. Рукавиц нет, уши на шапках и буденовках опустить не разрешили. Еще немного тут постоят и в эскимо превратятся.

– Журавлев, – окликнул возникший из-за спины комэск. – Ведите их в столовую.

– Есть отвести в столовую! – это громко, по уставу ответил. – Как что, так сразу я. Как самый маленький гном или самый младший лейтенант… – это проворчал так, тихонечко и только своим, чтобы майор не слышал. Не, ну, правда – вон ребята тоже стоят, ничем не обремененные, кроме курева. Или у нас для курящих – перекур, а для некурящих – продолжение работ и занятий? И где, спрашивается, справедливость?