Часть целого - Стив Тольц

— Ты заболела? — спросил я.

— У меня рак.

Я открыл рот, но произнес вовсе не те слова, что хотел. Практичные и совершенно ненужные.

— Опухоль, которую можно отрезать скальпелем?

Мать покачала головой.

— Давно это у тебя?

— Не знаю.

Это был ужасный момент, с каждой секундой он становился все ужаснее. Но разве мы не говорили об этом раньше? У меня появилось странное ощущение дежа-вю, но не в том смысле, что я уже переживал подобное событие, — чувство было такое, что я уже испытывал дежа-вю по поводу такого события.

— Похоже, все кончится плохо, — добавила мать.

Я не ответил. Мне почудилось, что в мою кровеносную систему впрыснули нечто ледяное. В заднюю дверь вошел отец и угрюмо встал с пустым стаканом в руке.

— Хочу приготовить прохладительный напиток. Где можно взять лед?

— Поищи в холодильнике. — Мать повернулась ко мне и прошептала: — Не оставляй меня одну.

— Что?

— Не оставляй меня с ним одну.

И вот тогда я совершил невероятный поступок и до сих пор не могу взять в толк, почему я это сделал.

Я взял мать за руку и сказал:

— Клянусь, я останусь с тобой до того дня, когда ты умрешь.

— Ты клянешься?

— Клянусь.

Стоило мне это сказать, как я решил, что поступил не лучшим образом, более того — режу себя самого, но если угасающая мать просит о неугасимой преданности, что еще остается? Ничего! Особенно после того, как я узнал, что ее будущее далеко от какого-либо благополучия. Что оно ей сулит? Тягостные периоды ухудшения здоровья, перемежающиеся днями ремиссии и ложной надежды на выздоровление, затем новое ухудшение и постоянный гнет усиливающихся физических страданий и страха смерти, которая не будет подкрадываться втихомолку, а издалека даст о себе знать громовыми фанфарами.

Почему я это пообещал? Не потому, что испытывал к ней жалость или был переполнен чувствами. Я испытывал глубокое отвращение к мысли, что человека могут оставить одного страдать и умирать, потому что сам очень не хотел страдать и умирать один, и это отвращение настолько во мне укоренилось, что клятва верности матери являлась скорее не моральным выбором, а моральным рефлексом. Короче, я любвеобилен, но отношусь к этому с прохладцей.

— Ты не замерз? — внезапно спросила мать. Я ответил, что нет. Она показала на гусиную кожу на моей руке. — Пойдем в дом. — И обняла меня за плечи, словно мы были старинные приятели, собравшиеся поиграть на бильярде. Когда мы приближались к дому, по долине вновь разнесся тюремный звонок, и я вдруг почувствовал, что между нами не то опустилась стена, не то одного из нас увели. Я так и не мог решить, что именно произошло.

Терри был в клинике, и я почти каждый день проводил с Кэролайн. Неудивительно, что мы, не переставая, говорили о брате. Господи, когда я думаю об этом, то не могу припомнить такого времени, чтобы мне не требовалось о нем говорить. А ведь трудно продолжать любить человека, даже если он умер, если постоянно приходится молоть о нем всякий вздор.

Всякий раз, когда Кэролайн упоминала имя брата, молекулы моего сердца разъединялись и растворялись в кровеносном потоке. Я ощущал, как моя чувственная сердцевина становится все меньше и меньше. А дилемма Кэролайн была такова: следует ли ей стать девчонкой слетевшего с катушек гангстера или лучше этого не делать? Разумеется, драматизм и романтический налет происходящего будоражили ее, но в голове Кэролайн звучал и голос рассудка, и этот голос имел бесстыдство советовать ей искать счастья и тем ее охлаждал. Она почувствовала себя несчастной. Я слушал ее не прерывая. И вскоре научился читать между строк. Кэролайн была не против эскапад в духе Бонни и Клайда, но не слишком рассчитывала на удачу Терри. Он уже сидел за решеткой, хотя его еще не подвергали аресту. Это не соответствовало ее планам.

— Что же мне делать? — чуть не плакала она, вышагивая взад и вперед.

Я оказался в затруднительной ситуации. Я хотел ее сам. Хотел, чтобы брат был счастлив. Чтобы он был в безопасности, порвал с преступниками. И чтобы его освободили. Но больше всего хотел для себя ее.

— Напиши ему и объяви ультиматум, — с трепетом посоветовал я Кэролайн, толком не понимая, кому на руку мои слова. Это было мое первое конкретное предложение, и она за него тут же ухватилась.

— Что ты имеешь в виду? Предложить ему выбор между мной и преступлением?

Любовь — могучая штука, я в этом не сомневался. Но и пагубное пристрастие тоже. Я поставил на то, что пристрастие Терри к преступлению сильнее его любви к Кэролайн. Это было жестокое, циничное пари с самим собой, и я не рассчитывал выиграть.

Благодаря тому, что я провел столько времени в доме Кэролайн, Лайонел Поттс стал единственным союзником нашей семьи. Пытаясь добиться освобождения моего брата, он от нашего имени обзвонил множество юридических организаций, а когда это не принесло результатов, через помощника самого известного в Сиднее психиатра договорился, чтобы светило подъехал в клинику и немного потрепался с Терри. Кстати, это выражение психиатров: они встречаются с пациентами в неформальной одежде и «треплются» как закадычные друзья. Психиатр, мужчина среднего возраста с дряблым, усталым лицом, нашел время заглянуть к нам и рассказать, что ему удалось обнаружить. Мы пили чай в гостиной, и он говорил, что открылось под покровами внешности пациента:

— С Терри мне было легко, легче, чем со многими другими. И не обязательно благодаря его самосознанию, которое, если честно, не представляет собой ничего особенного, но потому, что он был откровенен и без уверток отвечал на все мои вопросы. Он самый прямодушный пациент, с каким мне приходилось иметь дело. Должен заметить, вы провели огромную работу, воспитав по-настоящему честного и открытого человека.

— Следовательно, он здоров и не сошел с ума? — спросил отец.

— Вы меня неправильно поняли, — ответил психиатр. — Парень полностью ку-ку. Но при этом открыт другим.

— Мы сами не склонны к насилию, — продолжал отец. — И все это представляет для нас сплошную загадку.

— Человеческая жизнь не являет собой загадки. Поверьте, даже в самом на первый взгляд неорганизованном черепе присутствует определенное устройство и порядок. У меня сложилось впечатление, что два события в жизни Терри сформировали его более, чем все остальное. Первое: я бы ни за что не поверил, если бы полностью не доверял его правдивости. — Врач подался вперед и заговорил почти шепотом: — Он в самом деле провел первые четыре года своей жизни водной спальне с коматозным мальчиком?

Родители переглянулись.

— А это было неправильно? — спросила мать.

— У нас нет лишней комнаты, — начал раздражаться отец. — Куда мы должны были поместить Мартина? В сарай?

— Терри описывал все так живо, что у меня по спине побежали мурашки. Сознаю, это непрофессиональная реакция, но я ничего не мог с собой поделать. Он рассказывал, как заведенные глаза внезапно принимали правильное положение и смотрели на него. Как внезапно возникали спазмы и подергивания, как беспрестанно текла изо рта слюна. — Психиатр повернулся ко мне и спросил: — Это ты лежал в коме?