Видения Коди - Джек Керуак

И вот глядите, в 1943-м я врубался в смысл моря, когда назвал его своим братом, море мой брат – Теперь все зависит от завтра, поеду ль я сразу – на великом судне, кругосветном торговом судне Дена, моей судьбе – Я хочу стоять вахту вдоль по Нилу и Гангу – Как бы то ни было, теперь я один. Порок пропитывает мне кости и делает меня старше и мудрей. Но лишь для мудрецов мудрей я – дети мои по мне скорбят. Рыдают по мне, рыдают по кому угодно, рыдают по бедным тупым ебилам мира сего – рыдают по волнам – взрыд, взрыд – вот глаза мои начинают странствие, из которого я собираюсь вернуться возрожденным, и огромным, и безмолвным. И вот я всю ночь складывал вещи, лишь бумаги со стола, и это кошмарная печальная штука – мои темные очки больницы, ладно (выданы мне общительными ветеранскими комитетами); мои очки для чтения, двенадцать долларов, когда я продал свою книжку; моя машинка, ныне в саване насовсем, я не могу ее с собой взять, помню тот день, когда она вернулась домой на Сара-авеню, когда Папка потерял свое дело, а я сразу же начал с рассказами о Бобе Чейзе, владельце «Нью-Йоркских Шеви», и напечатал летнюю лигу («Залив», «Тайдол», те безымянно намеренно солнечные названья, «Тексако», рафинации солнечного света в каждом, рассеиваясь в возгонке солнечного света во всей деятельности лиги); машина эта, этот бедный спазматик с содранной кожей, и теперь все знают ее по «Д вдали от Г», эта машинка, на которой писал сам отец мой, редакционные статьи, письма (беда с жизнью в том, что у нее свои законы и рычаги душ людских без учета малейшего их пожеланья, а это рабство); мое объявление «Харкорта», которое Дени Блё гордо желает и завтра увидит (и как меня теперь примет Дени?); мои маленькие стиралки, круглая, которую я привезу, мягкая прямая, которую оставлю, все это имеет для меня значение, как Государство, оно обширней Ассамблей; бедная трубка (Папкина) и стойка для трубки, которой я больше никогда не воспользуюсь, что есть напоминание о перемене (никаких больше покурок) больше, чем что-либо еще в моем трагическом гробу рабочего стола этой ночью: О дитя гостиной Фиби с его первым виденьем стеклянных шариков, пришел ли он жить лишь для того, чтобы его похоронили? (стол этот на самом деле – старый Фолкнеровский письменный стол из Южного особняка, подарок на день рожденья от Нин и Льюка в 1950-м, когда дни рожденья были днями рожденья, а не годовщинами совести и виноватости); торговый чек, Ма только что купила мне тут новые ботинки на манной каше для дома, и теперь мне приходится возложить их на чужеземную почву, когда она прочила им «Радио-Град» либо свой первый жалкий взгляд на здание ООН; Господи защити, пожалуйста, своих нежных агнцев! если этого не можешь, благослови их, благослови их – мой синий «Вечнострый» карандаш, также из больницы, которым я начал этот великий дневник, что временно спас меня и начал международного призрачного и теперь утраченного Дулуоза Долоров; пачка недавних писем, перевязанная, с жалкими посланьями от добрых сердец мира, включая Джун, и тут так, словно я отбивался нынче вечером от злых птиц, а не что-то человечье, такое, что насылает Дьявол, не мир, и великая черная птица размышляет за моим окном в высокой темной ночи, дожидаясь, когда можно будет облечь меня, когда завтра покину дом, только я намерен увернуться от нее успешно чистым анимализмом и способностью, и даже оживленьем, так что спокойной ночи —

И так далее, и я собирался дальше рассказать все о своем отъезде, и проделать это можно лишь одно за другим, перечислив все неотступное сей дышащей жизни – Рой Редмен из «Линий Клайд», который кучерявый цветной парень, работает санитаром в Кингзбриджской больнице Д. В.[25] и напоминает мне не мощно и т. д., но в точности мою сестру каждым своим ошеломленным методом, скажем, смотрения телевидения, забывания того, что ты только что сказал, да и теми же самыми губами (ничего женского в нем вообще нет, а в особенности ничего негрского, как у Дяди Тома) и кто был одним из упертых организаторов Н. С. М.[26] еще в Депрессию, когда моряки были бичами, на которых нападали легавые по старым чернильным портовым районам ранних Кинохроник «Патэ», и видно было, как летают дубинки, ну виден был этот Рой Редмен, он подписывается именем «Рыжий» с кавычками, и в скобках, вот так, («Линии Клайд») – он написал мне рекомендательное письмо В-П[27] – президенту Н. С. М., с зачином: «Это послужит вашему знакомству с моим очень хорошим другом Джеком Л. Дулуозом. Сочту личной услугой мне, если ничто не помешает вам оказать любую любезность к нему или попеченье, какое будет в ваших силах. Просьба принять мои добрые пожелания и в память о наших старых совместных временах, спасибо, Вш. очень искренно „Рыжий“ Редмен („Линии Клайд“)» – это учтивое письмо, одно из самых драгоценных моих пожитков, может в критический миг завтра или в четверг пронести меня сквозняком сквозь весь Н. С. М. – и звучит оно в точности так, как он говорит, медленно, сурово, уверенно, озадаченно, жуя резинку. Все верили и доверяли Рыжему в больнице, лишь чтобы иногда его увидеть, ты иногда радостно дрожал в груди, особенно если стояла ночь, и по Телевидению шли бои, и все сидели вокруг, с Рыжим, лишь на миг не на работе, говорившим: «Кому сегодня одна втравка?» с той самой безымянной растяжечкой, что появилась у него, и он таскал ее с собой, вероятно, по всему миру вкруговую раз десять в великой ночи кораблей и людей, которую, если в ней полно Рыжих, я буду любить – и одним росистым утром я наблюдал его в новом свете из окна моей палаты, наблюдая не за ним, а за другими цветными мужиками, шедшими на работу, где они утрачивали свои негритянские уличные личности и становились санитарами, пытаясь вообразить Рыжего на улице в Харлеме или где бы то ни было, или даже в хиповом ночном клубе Ралфа Купера, как бы он держал себя в этом великом испытующем параде, который есть Мировой Тротуар Американского Негра. Вот, значит, это рекомендательное письмо – и я беру с собой маленькую крошечную с ладошку Библию, которую спер из книжного магазина на Четвертой авеню в отделе подержанных книг по религии, на задах, потому что думал, будто парень тамошний жульничает со мною в торгах насчет обмена новых учебников на пользованные книги, Библия, которую я читал лишь раз или два, шрифт такой мелкий, а большой повод был в Мехико, когда в невероятно теплом сиянии моей милой ткани в клеточку рядом с мягкой дурошлепской милой постелью, хорошо накормленный полуночными чизбургерами из столовки на Инсургентов либо же просто заново улетев, сидя на краю кровати мгновенье перед снами, что в МексГраде по Ч навсегда несравненны в чистой сладости и ЛЮБВИ, разве что недавно на сонных таблетках в Кингзбридже (фактически я врубился в Рыжего Редмена на сонниках, то есть просто наблюдал за его лицом, многия ночи перед тем, как засыпал в руне́), я был на том краю кровати, может, с малой толикой сладкого вермута, может, Шёрмен улетел в своей комнате или пропал, но мне случилось взять в руку эту карликовую Библию Нового Завета и в огромно-сердцевом состоянии улетной любви я узрел великие слова (на восьми тысячах футов над уровнем моря!) и был так изумлен почти каждой фразой или же то была строка, что я увидел, что почувствовал, будто атакован словами, повергнут великими ударами сознания, какие мне следовало бы давным-давно впитать, осознанья Иисуса, на которые раньше я нипочем не осмеливался, Иисуса как пророка и его политические необходимости и позиции как пророка, включая сюда очарованные и обалделые толкованья таинства Библии и особенно нужду древних евреев в зубрежке, покуда не заснул, в благоуханьях, чего я уже не умею, ибо теперь я мужчина широкой, широкой воды и розни, но тогда я думал о рунных упокоеньях Вечного Агнца и стало быть, возможно, однажды бурной ночью в Индийском океане, о которой я читал в журналах «Кладезь» 1933 года, когда полагал, что у моря есть только саваны и герои, я загляну в свою маленькую ладонную Библию, держа ее над лицом своим на шконке, и со мною случится новейшее дальнейшее заныриванье в ужасность и красоту Великой Библии – (Се, оставляется вам дом ваш пуст[28]) – Охти! – Я забираю это с собой, и маленький обтрепанный красный французский словарик, сидящий под нею в бедных ячейках моей парты, мне он понадобится в Марселе, Гавре и Алжире и читать Жене – Что за путешествие жизнь человеческого созданья, где есть начало, но нет конца? – и что становится хуже и хуже и темней, все время, покуда время не исчезнет?