Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа - Бекси Кэмерон

Я покидаю комнату, а он орет мне вслед: «Решение вступает в силу немедленно!»

* * *

Ошеломленная, я спускаюсь вниз. Дом полон людей, в нем должно быть шумно, но я слышу лишь только звук шагов у меня в голове. Топ, топ, топ. В ушах грохочет кровавая армия, она оглушает меня. Я возвращаюсь в кухню. Девочки готовят ланч. Как будто даже не сменили положения. Как они могут оставаться в тех же позах, когда все остальное изменилось? Все развернулось на сто восемьдесят градусов.

Ускорив шаг, я прохожу мимо них, не поднимая головы. Открыв заднюю дверь, вдыхаю свежий воздух и припускаю бегом по направлению к фургону, в котором теперь живут мои родители.

Я принимаюсь молотить по пластиковой двери кулаками.

Каким-то чудом оказывается, что мама с папой дома.

– Мама, – шепчу я, чувствуя, как горло сдавливает от отчаяния. – Мама, они отправили меня в Ограничение тишины. Как так можно? Я даже не подросток.

Я прижимаюсь к ней, обняв ее за талию, и поднимаю голову.

Мама мягко отталкивает меня.

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш! – говорит она, прижав к губам палец.

Не понимаю, что она хочет этим сказать. Ей грустно? Она боится? Боится так же, как и я?

Папа сидит в противоположном конце фургона, он смотрит отстраненно.

– Тебе нельзя здесь находиться, Бекс, – произносит он.

* * *

Изменения в подростковом лагере стремительны. В течение недели уезжают семьи, на их место привозят двадцать одного подростка в возрасте от десяти до восемнадцати лет. Двадцать один – не так много. Нам приходилось слышать о лагерях, где были сотни детей.

Повседневная жизнь превращается в нечто среднее между монастырем и казармой. Все чересчур, все сильно и остро. Новый режим жесток, жестокость поощряется. Прежде нам говорили, когда наказывали: «Это причиняет мне бо́льшую боль, чем тебе», – но сейчас ощущение такое, будто взрослые открыли сезон охоты на нас. Они словно стараются овладеть как можно большим количеством инструментов насилия – как физического, так и психологического. Обычны не только избиения, но и Ограничение тишины и другие виды изоляции. Эти методы пришли к нам из коммуны на Филиппинах, считается, что там добиваются лучших успехов в воспитании.

Инструкции филиппинских наставников гласят: «Когда у ребенка большие проблемы, когда он ведет великие духовные битвы, вопрос не в том, каковы будут ваши средства, а в том, какие из них лучше всего подойдут для достижения цели».

Они хотят выбить из нас дьявола. Изолировать нас. Но для меня Ограничение тишины хуже избиения. Я согласилась бы, чтобы меня пороли каждый день, чем хоть еще на день остаться в изоляции. Такое наказание отбирает все: лишает юмора, дерзости, удовлетворения потребности быть с другими, возможности чувствовать себя «видимым».

Тишина отключает тебя от остальных. Тебя словно нет. Ты входишь в комнату, и все отворачиваются. Постепенно в тебе растет подспудное ощущение брошенности. Ты не делишь с другими шутки, истории, взгляды. Вокруг тебя словно вырастают прозрачные стены. Воображаемые, но кажущиеся абсолютно реальными. Все и вся словно дают тебе понять, что ты неважен или бесполезен. Тебя заполняет душевная боль. Единственная наша надежда – на то, что лагерь «Виктор» – очередной бзик Моисея Дэвида, и скоро все это закончится.

* * *

Я сижу в столовой. Передо мной лист картона альбомного формата и красный маркер. Прошло четыре месяца с тех пор, как меня отправили в Ограничение тишины. Девятнадцать подростков в лагере погружены в Тишину полностью, – по крайней мере, я не одна такая. От аромата маркера у меня приятно кружится голова. Как-то я надышалась запахом этой ручки и заработала головную боль на весь остаток дня.

Следует быть осторожнее с такими вещами.

Я пишу четвертый или пятый плакат с момента, когда поступила в программу. Большими жирными красными буквами я вывожу на картоне: «Я В ОГРАНИЧЕНИИ ТИШИНЫ». На другой стороне слова: «ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЗАГОВАРИВАЙТЕ СО МНОЙ».

Слишком быстро прошли четыре месяца. Или нет? Мне сложно измерять время, с момента начала программы так много и так мало случилось. Дни кажутся одинаковыми, потому что, в общем, они такие и есть.

Проделав дырки в обоих кусках картона, я соединяю их вместе ниткой и для верности завязываю два двойных узла. Не знаю, зачем мне делать и носить объявление. Ни для кого и так не секрет, что я в Тишине. Очень многие – да практически все – подростки в таком же положении. Кейт нет, но только потому, что ее никогда не видно и не слышно: ее способ оставаться в безопасности.

Умно.

Единственное, что отличает один от другого дни, недели и месяцы, – это кто из-за чего влип, и способы наказания.

Сафира живет в фургоне, далеко в поле. Она почти два месяца в изоляции. Она одна из самых непокорных подростков в лагере. Сафира сознательно нарушает правила; передразнивает теть, танцует сексуальные танцы, показывает средний палец. Однажды ее отругали и заставили стоять в соседней комнате, но нам была видна ее тень – Сафира танцевала как безумная, чтобы рассмешить нас.

Господь пытался сломить ее, как-то вечером, когда Сафира готовила ужин, на нее опрокинулся десятилитровый чан кипятка. Это было первым знаком того, что она «вела себя плохо», и Он осудил ее.

Шайло тоже отправили в другой фургон, на месяц. Она очень быстро усвоила урок.

Я знаю, что находиться в изоляции хуже некуда, но тем, кого изолировали, по крайней мере, не нужно заниматься «Армейской выучкой Конца времен». Мы постоянно бегаем по полю, роем ямы и снова их засыпаем. Поднимаем бетонные камни или кирпичи, на нас кричат, и все ради того, чтобы к наступлению Армагеддона мы были в форме. С другой стороны, если нам в ближайшие семь лет предстоит бороться с воинами Антихриста, лучше быть сильными и уметь хорошо бегать. А еще в Последние дни у нас появятся суперспособности: из глаз выстрелят лазеры, а из уст – пламя, чтобы сжечь людей Сатаны.

Жду не дождусь.

Я смотрю на свой плакат-сэндвич: почти готово. Беру его за веревки, надеваю через голову и расправляю, так, чтобы сообщение было хорошо видно.

Надо возвращаться к делам.

В кухне я приступаю к приготовлению ужина и достаю большие белые чаны, в которых мы держим пшеничные хлопья. Я перепробовала буквально все, пытаясь сделать их съедобными. Раскладывала на противнях и поджаривала до хрустящей корочки, чтобы получилась гранола. Варила кашу. Даже пробовала перемолоть хлопья и сделать из них хлеб, но они просто превратились в кирпичи.

Но сейчас все белые чаны пусты.

Мы не могли все съесть.

Я знаю, где взять еще хлопьев – они хранятся в сарае снаружи, но я никогда прежде не выходила, чтобы наполнить чаны. Обычно это делают взрослые.