Мой дорогой питомец - Марике Лукас Рейневелд

ему, что он хороший брат, добрый брат, и он равнодушно кивнул; я поискал в своих инструментах бутылку для докармливания телят, которую на кухне наполнил до краев ледяной водой, наверху я просунул соску между твоими губами, и ты стала пить с большей жадностью, чем млекопитающее, и я прошептал, что у тебя получится все исправить с Нью-Йорком, потому что не было смысла тебе противоречить, прогонять эти заблуждения из твоей головы, говорить, что не ты напала на башни, что все нападавшие в той сентябрьской катастрофе были мертвы; я мог только успокоить тебя, поверив тебе, и мы снова были вместе, как на пикнике, хотя на этот раз мы не целовались, я только позволил своей руке скользнуть к краю твоих трусиков, когда лежал рядом с тобой в душном гнездышке детской страсти, и кожей ладони я почувствовал красный бантик, и в тот момент этого было достаточно, моя дорогая, достаточно было знать, насколько тонкой была ткань, насколько тонкой была граница между мной и тобой, что уже недолго осталось, прежде чем я овладею тобой полностью, прежде чем я смогу подойти так близко, чтобы ты больше не думала о расстоянии, о возвращении домой, прежде чем я стану твоим открытым окном, и ты сможешь через меня сбежать; я хотел этого, и мы лежали рядом, и ты подумала о Лягушонке, о том что Лягушонок умеет пи́сать стоя, и тебе всегда казалось, что это замечательно, так классно, и что если ты снова им станешь, то сможешь потушить пожар Башен-близнецов своей струйкой, и я спросил, думаешь ли ты еще о чем-то, когда становишься Лягушонком, ты слегка покачала головой и сказала с закрытыми глазами: «Нет, я просто хочу писать стоя». А потом ты сделала это – я почувствовал, как простыня, которая сначала была только немного липкой от нашего пота, теперь промокла насквозь, я почувствовал резкий запах мочи и ощутил, как она медленно пропитывает ткань моей рубашки и джинсов, и я сказал: «Писай, моя дорогая, выпусти из себя все». И ты со вздохом дала себе волю, говоря, что это море ты выбрала сегодня, что ты никогда не станешь моряком, потому что у тебя слишком тяжелая голова, но ты все время скучала по кораблю, и ты устало пожелала спокойной ночи некоторым вещам в своей комнате, как, по-видимому, делала каждую ночь перед тем, как провалиться в сон, позволить себе погрузиться в необузданный водоворот беспамятства: «Пока, стол; пока, настольная лампа; пока, диван; пока, Орлиное Гнездо».

15

Было полтретьего, когда после очередного кошмара я тихонько выскользнул из постели, натянул кроссовки у входной двери и побежал, я побежал, дорогой суд! По освещенным и пустынным дорогам Деревни, через польдер мимо Юлиахук и Минненейд, я видел, как скачут прочь зайцы, слышал, как меня подбадривают сверчки и лягушки, я не мог устоять и пробежался по Приккебэйнседейк мимо фермы; ивы в темноте выглядели как могильщики, молча и благоговейно стоящие вокруг дома, как будто в любой момент ты могла сдаться лихорадке или самой себе, и я посмотрел на твое окно над крыльцом и подумал о том, что мне снилось: как ты говорила словами Фрейда, сон – это обычно исполнение подавляемого желания, и я бы сказал, что ты ошибалась, Фрейд ошибался – я подавлял свои желания, да, но то, что происходило ночью, не имело с моими желаниями ничего общего или, по крайней мере, мало общего; и я чувствовал асфальт под ногами, пытаясь не обращать внимания на уколы в боку, я наполнял легкие свежим ночным воздухом и становился все легче и светлее, моя небесная избранница, хотя и не мог игнорировать образы, которые на меня наваливались и которые потом обсуждали магистраты в суде – после того, как нашей любви, нашему лету присвоили номер дела, номер двенадцать, ох, как эти господа могли так со мной поступить, двенадцать! В Библии столько было волов в Книге Чисел, столько библейских камней в Исходе, столько учеников Иисуса и легионов ангелов в Евангелии от Матфея, а мне, мне даже не позволено завладеть одним, но я не думал об этом, когда бежал мимо фермы и видел, как на горизонте маячит то, чего я так боялся: оно казалось менее страшным, пока я бежал, чем когда лежал под простынями или сидел у форточки рядом с унитазом, и мне пришла на ум картина Абильдгаарда «Ночной кошмар» 1800 года, которую я однажды видел в каком-то датском музее: она изображала двух обнаженных женщин, спящих на кровати с балдахином, на животе женщины на переднем плане, раскинувшейся и красиво накрытой тканью, словно сдавшейся перед тем, что сидело у нее на животе, перед кошмаром, нарисованным как черное, грузное существо с эльфийскими ушами, оно сидело и смотрело на зрителя желтыми светящимися глазами, отбрасывая на стену большую тень, а вверху слева, на фоне темного неба, была изображена луна в форме банана, и если хорошо изучить картину, то страшнее всего было не само чудовище, а его хвост, лежащий между грудями женщины, который многие знатоки толковали как эротический символ – я стоял перед картиной, дрожа, как баран без зимней шерсти, и заметил, что кошмары часто изображают на животе или на груди человека, там он их ощущает, когда в ужасе просыпается, хотя я знал, что потом они заползают в голову и заполняют собой все мысли; и пока я бежал, мне привиделось это волосатое существо, хотя обнаженная женщина внезапно перестала быть обнаженной женщиной, она превратилась в тебя, и это я сидел на твоем животе, на женском теле, которое было слишком взрослым для тебя и еще тебе не подходило, я был этим кошмаром, и это мой хвост лежал между твоими красивыми грудями – я не хотел видеть тебя такой, не хотел, чтобы ты когда-либо превращалась в женщину, я хотел удержать этого красивого ребенка, и я сосредоточился на своем сне, чтобы не видеть эту сладострастную, растущую плоть на твоей хорошенькой плоской груди, и я представил синее лицо мертвого фермера, свисающего с балюстрады лестницы, ощутил во рту вкус арахисового масла, я пыхтел, топча черную траву, а затем увеличил темп, я задыхался, как загнанный конь, но образы, казалось, догоняли меня, и я видел свисающего с веревки фермера, а еще я видел себя, когда я был маленьким мальчиком, где-то лет шести, ростом не выше края черных чулок моей матери, и фермер исчез, уступив место моему отцу, сидящему за кухонным столом в чистом воскресном костюме –